Александр Дюма - Дюма. Том 06. Сорок пять

— Никто о нашей ссоре не узнает, сударь.

— Никто?

— Нет, ибо, если мы будем драться, я вас убью или умру сам. Я не из тех, кому не дорога жизнь. Наоборот, я ее очень ценю. Мне двадцать три года, и я из хорошего рода, я не совсем бедняк, я надеюсь на себя и на будущее, и, будьте покойны, я стану защищаться, как лев.

— Ну, а мне, тридцать лет, и, в противоположность вам, жизнь мне опостылела, ибо я не верю ни в будущее, ни в себя самого. Но как ни велико мое отвращение к жизни, как ни мало я верю в счастье, я предпочел бы с вами не драться.

— Значит, вы готовы извиниться передо мной? — спросил Эрнотон.

— Нет, я уже довольно говорил, довольно извинялся. Если вам этого недостаточно — тем лучше; вы перестанете быть выше меня.

— Однако должен заметить вам, сударь, что мы оба гасконцы и, если мы таким образом прекратим свою ссору, над нами все станут смеяться.

— Этого-то я и жду, — сказал Сент-Малин.

— Ждете?..

— Человека, который стал бы смеяться. О, какое это было бы приятное ощущение!

— Значит, вы отказываетесь от поединка?

— Я не желаю драться — разумеется, с вами.

— После того как сами же меня вызывали?

— Не могу отрицать.

— Ну а если, милостивый государь, терпение мое иссякнет и я наброшусь на вас со шпагой?

Сент-Малин судорожно сжал кулаки.

— Ну что ж, тем лучше, — сказал он, — я далеко отброшу свою шпагу.

— Берегитесь, сударь, тогда я все же ударю вас, но не острием.

— Хорошо, ибо в этом случае у меня появится причина для ненависти, и я вас смертельно возненавижу. Затем, в один прекрасный день, когда вами овладеет душевная слабость, я поймаю вас, как вы меня сейчас поймали, и в отчаянии убью.

Эрнотон вложил шпагу в ножны.

— Странный вы человек, и я жалею вас от души.

— Жалеете меня?

— Да, вы, должно быть, ужасно страдаете.

— Ужасно.

— Вы, наверно, никогда никого не любили?

— Никогда.

— Но ведь есть же у вас какие-нибудь страсти?

— Только одна.

— Вы уже говорили мне — зависть.

— Да, а это значит, что я наделен всеми страстями сразу, но это сопряжено для меня с невыразимым стыдом и злосчастьем: я начинаю обожать женщину, как только она полюбит другого; я люблю золото, когда его трогает чужая рука; я жажду славы, когда она дается другому. Я пью, чтобы разжечь в себе злобу, то есть чтобы она внезапно обострилась, если уснула во мне, чтобы она вспыхнула и загорелась, как молния. О да, да, вы верно сказали, господин де Карменж, я глубоко несчастен.

— И вы никогда не пытались стать лучше? — спросил Эрнотон.

— Мне это не удалось.

— На что же вы надеетесь? Что вы намерены делать?

— Что делает ядовитое растение? На нем цветы, как и на других, и кое-кто извлекает из них пользу. Что делают медведь, хищная птица? Они нападают. Но некоторые дрессировщики обучают их, и они помогают им на охоте. Вот что я такое и чем я, вероятно, буду в руках господина д’Эпернона и господина де Луаньяка до того дня, когда они скажут: это растение — вредоносное, вырвем его с корнем; это животное взбесилось, надо его прикончить.

Эрнотон немного успокоился.

Теперь Сент-Малин уже не вызывал в нем гнева, но стал для «его предметом изучения. Он ощутил нечто вроде жалости к этому человеку, у которого стечение обстоятельств вызвало столь необычные признания.

— Большая жизненная удача — а вы благодаря своим качествам можете ее достичь — исцелит вас, — сказал он. — Развивайте заложенные в вас побуждения, господин де Сент-Малин, и вы преуспеете на войне и в политической интриге. Тогда, достигнув власти, вы станете меньше завидовать.

— Как бы высоко я ни вознесся, как бы глубоко ни пустил корни, надо мной всегда будет кто-то высший, и от этого я буду страдать, а снизу до моего слуха будет долетать чей-нибудь насмешливый хохот.

— Мне жаль вас, — повторил Эрнотон.

Они замолчали.

Эрнотон подошел к своему коню, привязанному к дереву, отвязал его и вскочил в седло.

Сент-Малин во время разговора не выпускал из рук поводьев.

Оба поскакали обратно в Париж. Один был молчалив и мрачен от того, что он услышал, другой — от того, что поведал.

Внезапно Эрнотон протянул Сент-Малину руку.

— Хотите, я постараюсь излечить вас? — предложил он. — Попробуем?

— Ни слова больше об этом, сударь, — ответил Сент-Малин. — Нет, не пытайтесь, это вам не удастся. Наоборот, возненавидьте меня — это лучший способ вызвать мое восхищение.

— Я еще раз повторю вам — мне жаль вас, сударь, — сказал Эрнотон.

Через час оба всадника прибыли в Лувр и направились к казарме Сорока пяти.

Король отсутствовал и должен был возвратиться только вечером.

Оба молодых человека расположились каждый у окошка своей личной комнаты, чтобы не пропустить момента, когда возвратится король.

При этом каждым из них владели различные мысли.

Сент-Малин был весь охвачен ненавистью, стыдом, честолюбивыми устремлениями, сердце его пылало, брови хмурились.

Эрнотон уже забыл обо всем, что произошло, и думал лишь об одном — кто же эта дама, которой он дал возможность проникнуть в Париж под видом пажа и которую внезапно увидел в роскошных носилках. Здесь было о чем поразмыслить сердцу, более склонному к любовным переживаниям, чем к честолюбивым расчетам. Поэтому Эрнотон оказался настолько поглощен своими мыслями, что, только подняв голову, заметил, что Сент-Малин исчез.

Мгновенно он сообразил, что случилось.

Не будучи в такой задумчивости, как он, Сент-Малин не упустил момента, когда вернулся король: теперь король был во дворце, и Сент-Малин отправился к нему.

Эрнотон быстро вскочил, прошел через галерею и явился к королю в тот самый момент, когда от него выходил Сент-Малин.

— Смотрите, — радостно сказал он Эрнотону, — вот что подарил мне король. — И он показал ему золотую цепь.

— Поздравляю вас, сударь, — сказал Эрнотон без малейшей дрожи в голосе.

И он, в свою очередь, прошел к королю.

Сент-Малин ожидал со стороны г-на де Карменжа какого-нибудь проявления зависти. Поэтому он был ошеломлен невозмутимостью Эрнотона и стал поджидать его выхода.

У Генриха Эрнотон пробыл минут десять, которые Сент-Малину показались десятью веками.

Наконец он появился. Сент-Малин ждал его на том же месте. Он окинул Эрнотона быстрым взглядом, и сердце его стало биться ровнее. Эрнотон вышел с пустыми руками, во всяком случае, при нем не было ничего, что бросалось бы в глаза.

— А вам, сударь, — спросил Сент-Малин, все еще занятый своей мыслью, — вам король что-нибудь дал?

— Он протянул мне руку для поцелуя, — ответил Эрнотон.

Сент-Малин так стиснул в кулаке свою золотую цепь, что одно из звеньев ее сломалось.