Александр Дюма - Дюма. Том 06. Сорок пять

— А я, — тихо говорила герцогиня, — нуждалась в десятке людей, рассеянных по всем кварталам Парижа, чтобы поднять город после намеченного мною удара; я нашла этих десять человек, и мне больше ничего не нужно.

Только они успели произнести: один — свой монолог, другая — свои замечания в сторону, — как внезапно вошел Мейнвиль с сообщением, что Борроме хочет говорить с герцогом.

— Борроме? — удивленно воскликнул герцог. — Кто это?

— Ваше высочество, — ответил Мейнвиль, — это тот, кого вы мне послали из Нанси, когда я просил у вашей светлости направить ко мне одного человека умного, а другого — деятельного.

— Я вспоминаю: я вам ответил, что у меня есть человек, обладающий обоими качествами, и послал вам капитана Борровиля. Разве он переменил имя и теперь зовется Борроме?

— Да, ваше высочество, он переменил и имя и костюм; его зовут Борроме, и он монах монастыря святого Иакова.

— Борровиль — монах?

— Да, ваша светлость.

— Почему же он стал монахом? Дьявол, наверно, здорово веселится, если узнал его под рясой.

— Почему он монах?

Герцогиня сделала Мейнвилю знак молчать.

— Вы это узнаете позже, — продолжал тот, — это наша тайна, ваша светлость, а пока послушаем капитана Борровиля, или брата Борроме, как вам угодно.

— Да, тем более что этот визит меня беспокоит, — сказала г-жа Монпансье.

— Признаюсь, и меня тоже, — ответил Мейнвиль.

— Тогда впустите его, не теряя ни минуты, — прибавила герцогиня.

Герцог колебался между желанием выслушать посланца и опасением не попасть на свидание с любовницей.

Он смотрел на дверь и на стенные часы.

Дверь открылась, на часах пробило одиннадцать.

— А, Борровиль, — сказал герцог, который, несмотря на дурное расположение духа, был не в силах удержаться от смеха, — как вы вырядились, мой друг.

— Ваша светлость, я действительно неважно себя чувствую в этом чертовом обличье; но раз нужно, значит, нужно, как говорит герцог Гиз-старший.

— Во всяком случае, не я напялил на вас эту рясу, Борровиль, — сказал герцог, — поэтому прошу вас на меня не обижаться.

— Нет, ваше высочество, это все ее светлость; но я на нее не сержусь, раз это нужно, чтобы услужить ей.

— Хорошо, спасибо, капитан; ну а теперь — что вы хотели сообщить нам в такой поздний час?

— То, что я, к сожалению, не мог сказать вам раньше, ваша светлость, так как у меня на руках было все аббатство.

— Ну, хорошо, говорите.

— Господин герцог, — сказал Борровиль, — король посылает помощь герцогу Анжуйскому.

— Ба! — ответил Майен. — Это старая песня; нам ее поют уже три года.

— О да! Но на этот раз, ваша светлость, я сообщаю вам проверенные сведения.

— Гм! — сказал Майен, вскинув голову, как лошадь, встающая на дыбы. — Как это проверенные?

— Сегодня, то есть ночью, в два часа, господин де Жуаез уехал в Руан. Он должен сесть на корабль в Дьеппе и отвезти в Антверпен три тысячи человек.

— Ого! — воскликнул герцог. — И кто вам это сказал, Борровиль?

— Человек, который отправляется в Наварру, ваша светлость.

— В Наварру! К Генриху?

— Да.

— И кто же посылает его к Генриху?

— Король; да, король! И этот человек везет письмо от короля.

— Кто он?

— Его зовут Робер Брике.

— Дальше!

— Это большой друг отца Горанфло.

— Большой друг отца Горанфло?

— Они на “ты”.

— И он посланец короля?

— В этом я уверен; из монастыря посылали в Лувр за охранной грамотой, ходил один из наших монахов.

— Кто этот монах?

— Это наш маленький вояка Жак Клеман, тот самый, которого вы заметили, ваша светлость, — проговорил Борроме, обращаясь к герцогине.

— И он не показал вам письма? — сказал Майен. — Вот растяпа!

— Письма король ему не отдал; он отправил к посланцу своих людей с этим письмом.

— Нужно его перехватить, черт возьми!

— Обязательно нужно, — сказала герцогиня.

— Я очень серьезно об этом думал и решил послать с ним одного из моих людей, настоящего силача; но Робер Брике заподозрил неладное и отослал его.

— Вы должны были поехать сами.

— Невозможно.

— Почему?

— Он меня знает.

— Монахом, но не капитаном, надеюсь.

— Честное слово, не знаю. У этого Робера Брике очень проницательный взгляд.

— Что же это за человек? — спросил Майен.

— Высокий, худой, нервный, мускулистый, костлявый, ловкий — и насмешник, но умеющий молчать.

— Ага! А владеть шпагой?

— Как тот, кто ее изобрел.

— Вытянутое лицо?

— Ваше высочество, у него может быть какое угодно лицо.

— Друг настоятеля?

— С того времени, как тот был простым монахом.

— О, у меня есть подозрение, — сказал Майен, хмуря брови, — и я наведу справки.

— Побыстрее, ваше высочество, парни, подобные ему, умеют ходить как следует.

— Борровиль, — сказал Майен, — вам придется поехать в Суассон, к моему брату.

— А как же монастырь?

— Неужели вам так трудно выдумать какую-нибудь историю для дона Модеста, — ответил Мейнвиль, — и разве он не верит во все то, во что вы хотите, чтобы он верил?

— Вы скажете господину де Гизу, — продолжал Майен, — все, что узнали о поручении, данном де Жуаезу.

— Да, ваше высочество.

— Но не забывайте Наварру, Майен, — сказала герцогиня.

— Я настолько хорошо помню о ней, что займусь этим сам. Пусть мне оседлают свежую лошадь, Мейнвиль. — Потом он прибавил тихо: — Неужели он жив? О да, должно быть, жив.

Следует вспомнить, что после отъезда двух молодых людей Шико зашагал очень быстро.

Но как только они исчезли в долине, от которой проложен мост Жювизи на реке Орж, Шико, у которого, казалось, как у Аргуса, были глаза на затылке, остановился на вершине пригорка и стал осматривать горизонт, рвы, равнину, кусты, реку — одним словом, все, вплоть до кучевых облаков, скользивших под уклон за большими придорожными вязами; уверившись в том, что здесь нет никого, кто бы следил за ним или мог помешать ему, он сел на краю рва, привалился спиной к дереву и начал то, что он называл исследованием собственной совести.

У него было два кошелька с деньгами, ибо он заметил, что в мешочке, переданном ему Сент-Малином, кроме королевского письма были еще некие круглые перекатывающиеся предметы, очень напоминавшие серебряные и золотые монеты.

Мешочек был настоящим королевским кошельком, на котором с обеих сторон была вышита буква “Г”.

— Красиво, — сказал Шико, рассматривая кошелек, — очень мило со стороны короля! Его имя, его герб! Нельзя быть щедрее и глупее! Нет, его не переделаешь! Честное слово, — продолжал Шико, — меня удивляет только, что этот добрый и великодушный король не велел одновременно вышить на том же кошельке письмо, которое он приказал мне отвезти своему зятю, и мою расписку. Чего же стесняться? Сейчас вся политика ведется открыто; займемся и мы политикой, как все. Ба! Когда слегка прирежут бедного Шико, как прирезали курьера господина де Жуаеза, которого тот же самый Генрих послал в Рим, у короля будет одним другом меньше, только и всего, а друзья в наше время встречаются так часто, что можно быть расточительным. Как плохо выбирает Господь Бог, если только он выбирает! Теперь посмотрим сначала, сколько денег в кошельке, с письмом можно ознакомиться и после. Сто экю! Как раз та сумма, которую я занял у Горанфло. А, простите, не будем клеветать, вот еще пакетик… испанское золото, пять квадруплей. Ну-ну, это весьма предупредительно; о, он очень мил, мой Генрике! Эх, если бы не шифр и лилии, на мой взгляд — излишние, я бы послал ему пламенный поцелуй. Но этот кошелек мне мешает; мне кажется, что птицы, пролетая над моей головой, принимают меня за королевского посланца и собираются посмеяться надо мной или, что еще хуже, указать на меня прохожим.