Александр Дюма - Дюма. Том 05. Графиня де Монсоро

Со вчерашнего дня король сильно переменился. Теперь он думал только о бренности всего земного, о покаянии и смерти.

— Ах! — вздохнул он с выражением человека глубоко разочарованного. — Господь прав, делая наше существование столь горьким и тягостным.

— Но почему, государь? — спросил Сен-Люк.

— Потому что человек, устав от тягот мира сего, не страшится смерти, а, напротив, жаждет ее прихода.

— Прошу прощения, государь, — возразил Сен-Люк, — говорите только за самого себя, я вовсе не жажду смерти. Отнюдь.

— Слушай Сен-Люк, — король сокрушенно покачал головой, — ты поступишь правильно, если последуешь моему совету, более того — моему примеру.

— С превеликим удовольствием, государь, коли ваш пример мне понравится.

— Хочешь, я оставлю корону, а ты — жену, и мы вместе затворимся в какой-нибудь обители? У меня есть разрешение нашего святейшего отца. Завтра мы уже примем постриг, я буду зваться брат Генрих…

— Простите, государь, простите, вы не дорожите своей короной — она вам уже изрядно поднадоела, иное дело моя жена — она мне очень дорога, ведь я ее совсем еще не знаю. Поэтому я не могу принять ваше предложение.

— Ох-ох, — возразил Генрих, — по-видимому, ты не так уж болен, как кажется.

— Ваша правда, государь, мне весьма полегчало. Дух мой спокоен, а сердце исполнено радости. И я испытываю безумную тягу к счастью и наслаждениям.

— Бедный Сен-Люк! — вздохнул король, складывая ладони, как для молитвы.

— Это вчера, государь, нужно было ко мне обращаться с вашими предложениями, вчера. О, вчера я был капризным и угрюмым страдальцем. Из-за пустяка мог бы утопиться в колодце. Но нынче вечером все по-другому, я прекрасно провел ночь и отлично — день. Христом Богом клянусь! Да здравствует жизнь со всеми ее утехами!

— Ты всуе поминаешь Христа, богохульник!

— Разве я поклялся Христом, государь? Возможно. Но ведь было время — и вы клялись, если память мне не изменяет.

— Я клялся, Сен-Люк, но отныне я не клянусь.

— Ну, про себя я так скажу. Я буду поминать Спасителя по возможности меньше, только это я и могу вам пообещать. К тому же Господь Бог добр и милостив к нам, грешникам, когда грехи наши происходят от человеческих слабостей.

— Ты думаешь, Бог дарует мне прощение?

— О, за вас, государь, я не поручусь, я говорю только о себе, о вашем смиренном слуге. Чума меня возьми! Вы, вы греховодничали по-королевски, ну, а я грешил как жалкий любитель, как частное лицо. Надеюсь, в Судный день у Господа в руках будут разные весы и разные гири на них.

Король глубоко вздохнул и забормотал “Confiteor”, бия себя в грудь при словах “mea culpa

— Сен-Люк, — сказал он, — скажи наконец, не хочешь ли ты провести ночь в моей опочивальне?

— Это зависит от того, — ответил Сен-Люк, — чем мы будем там заниматься.

— Мы зажжем все свечи, я лягу, а ты почитаешь молитвы.

— Благодарствую, государь.

— Ты отказываешься?

— Такое времяпрепровождение меня не соблазняет.

— Ты покидаешь меня в беде, Сен-Люк.

— Нет. Я вас не покидаю. Отнюдь!

— Неужели?

— Если вам так угодно.

— Конечно, мне угодно.

— Но при одном условии sine gua non [3] Непременном (лат.). .

— Каком?

— Пусть ваше величество повелит накрыть столы, созвать придворных, и, ей-Богу, мы славно потанцуем.

— Сен-Люк! Сен-Люк! — вскричал король, охваченный ужасом.

— В чем дело? — сказал Сен-Люк. — Я хочу подурачиться сегодня вечером. А у вас, государь, нет желания выпить и поплясать?

Но Генрих не отвечал. Его дух, порой столь жизнерадостный и бодрый, все больше и больше омрачался, казалось, король борется с какой-то тяготившей его тайной мыслью; так птица, к лапке которой привязан кусок свинца, не может взлететь и тщетно хлопает крыльями.

— Сен-Люк, — наконец произнес король замогильным голосом, — видишь ли ты сны?

— Да, государь, и очень часто.

— Ты веришь в них?

— Из благоразумия.

— Как так?

— Очень просто. Сны успокаивают, утешают в житейских горестях. К примеру сказать, прошлой ночью мне снился превосходный сон.

— А именно? Расскажи.

— Мне снилось, что моя жена…

— Ты все думаешь о ней, Сен-Люк?

— Более чем когда-либо.

— Ах! — сокрушенно произнес король и возвел глаза к потолку.

— Мне снилось, — продолжал Сен-Люк, — Что моя жена, сохранив свое прекрасное лицо, ибо, государь, жена у меня красавица…

— Увы, да, — сказал король. — Ева тоже была красавицей, нечестивый грешник, а Ева погубила нас всех.

— Ах, вот почему вы настроены против моей жены! Но вернемся к моему сну, государь.

— Я тоже видел сон, — сказал король.

— Итак, моя жена, сохранив свое прекрасное лицо, обрела крылья и тело птицы, и вот она, пренебрегая всеми решетками и запорами, перелетает через стены Лувра и с нежным, коротким криком прижимается головкой к стеклам моего окна, и я понимаю, что этим криком она хочет сказать: “Открой мне, Сен-Люк, отвори окно, мой дорогой муженек!”

— И ты открыл? — спросил король, находившийся на грани полного отчаяния.

— А как же иначе? — воскликнул Сен-Люк. — Я со всех ног бросился открывать.

— Суетный ты человек.

— Суетный, если вам так угодно, государь.

— Но тут, надеюсь, ты проснулся.

— Напротив, государь, я всячески старался не просыпаться. Уж до того хорош был сон.

— И нынешней ночью ты надеешься…

— Конечно, надеюсь на продолжение, и, не извольте гневаться, ваше величество, поэтому-то я и не могу принять ваше милостивое приглашение заняться чтением молитв. Если уж бодрствовать, государь, то я бы хотел, по крайней мере, получить взамен упущенного сновидения нечто равноценное. И, как я уже говорил, если бы ваше величество соблаговолило приказать, чтобы накрыли столы и послали за музыкантами…

— Довольно, Сен-Люк, довольно! — сказал король, поднимаясь с места. — Ты губишь себя, ты и меня погубишь, задержись я здесь у тебя еще немножко. Прощай, Сен-Люк, уповаю, что Небо, вместо того бесовского сна-искусителя, ниспошлет тебе сон во спасение, такой сон, который побудил бы тебя завтра покаяться вместе с нами, и тогда мы спасемся все вместе.

— Сомневаюсь, государь, более того — уверен, что общего спасения у нас не получится, и посему осмелюсь посоветовать вашему величеству нынче же вечером вышвырнуть за двери Лувра этого отпетого вольнодумца Сен-Люка, который решительно собирается умереть без покаяния.

— Нет, — сказал Генрих, — нет, уповаю, что нынче ночью благодать Господня осенит и тебя, подобно тому, как она снизошла на меня, грешного. Доброй ночи, Сен-Люк, я буду молиться за тебя.

— Доброй ночи, государь, а я за вас увижу сон.

И Сен-Люк затянул первый куплет более чем легкомысленной песенки, которую Генрих любил напевать, когда бывал в хорошем расположении духа; знакомый мотив заставил короля ускорить отступление, он захлопнул за собой дверь комнаты Сен-Люка и вернулся к себе, бормоча: