Александр Дюма - Дюма. Том 03. Две Дианы

— Нет, — сказал губернатор, — тоща лорд Уэнтуорс, последний отпрыск одного из самых богатых и знатных родов Англии, на коленях предложит герцогине де Кастро свое имя и свою жизнь.

"Не честолюбец ли он?" — подумала Диана.

— Вот что, милорд, — продолжала она вслух, пытаясь улыбнуться. — Верните мне свободу, и я буду считать себя вечной вашей должницей, даже тогда, коща пришлю вам выкуп. И коща настанет мир — а ведь он в конце концов должен настать, — то я подарю вам через моего отца столько же… нет, больше почестей и титулов, чем вы могли бы пожелать в роли моего мужа, даю вам слово. Будьте великодушны, милорд, и я буду признательна.

— Я угадываю вашу мысль, герцогиня, — невесело усмехнулся Уэнтуорс, — но я более бескорыстен и более честолюбив, чем вы полагаете. Из всех сокровищ мира желанны мне только вы.

— Тогда — последнее слово, и вы его, быть может, поймете,

— смущенно, но вместе с тем и гордо сказала Диана. — Милорд, меня любит другой.

— И вы воображаете, будто я вас отпущу к этому сопернику?

— вспыхнул от ревности Уэнтуорс. — Нет, пусть он, по крайней мере, будет так же несчастен, как и я, а может, и еще несчастнее, оттого что не сможет видеть вас. Начиная с этого дня вас могут освободить: моя смерть — но я еще молод и крепок; мир между Францией и Англией — но войны между этими странами длятся, как вы знаете, по сто лет; и, наконец, взятие Кале — но это неприступная крепость. Если не говорить об этих трех почти нереальных возможностях, то легко понять, что вы долго будете моей пленницей, ибо я перекупил у лорда Грея все права на вас и не желаю отпускать вас за выкуп, хотя бы им была целая империя. А что касается побега, то вам не стоит о нем и помышлять, потому что стеречь вас буду я, и вы увидите, каким старательным тюремщиком бывает тот, кто влюблен!

С этими словами лорд Уэнтуорс низко поклонился и вышел, оставив Диану в полной растерянности.

Дом Пьера Пекуа стоял на углу рыночной площади и улицы Мартруа. Был он трехэтажный, да еще и с жилым чердаком.

Дерево, кирпич и шифер как бы переплетались на его фасаде в любопытные арабески. Оконные косяки и потолочные балки поддерживали причудливые фигуры животных, обвитые зеленой листвой. Все это было наивно и грубовато, но не лишено выдумки и своеобразия.

Над застекленной дверью лавки красовалась вывеска с изображением чудовищно выписанного воина, который, по всей вероятности, представлял бога Марса, ибо надпись на вывеске гласила: "Богу Марсу — Пьер Пекуа, оружейник". Висевший в дверях полный набор доспехов — шлем, панцирь, латы — служил своеобразной вывеской дворянам, не умевшим читать.

Сквозь витрину в темноватой лавке можно было разглядеть и другие доспехи, а также всякого рода оружие нападения и защиты.

Двое подмастерьев, сидевших у двери, зазывали прохожих, соблазняя их разнообразием и прекрасным качеством товаров.

Сам же оружейник обычно находился в задних комнатах, выходивших во двор, или же работал в кузнице, в глубине двора, а в лавке появлялся в тех случаях, когда заходил какой-нибудь важный покупатель и выражал желание потолковать с самим хозяином.

Пьер Пекуа принял виконта д’Эксмеса и Жана Пекуа с распростертыми объятиями и настоял, чтоб гости заняли второй этаж. Сам же он с детьми и сестрой Бабеттой перебрался на третий. На втором этаже был помещен и раненый Арно дю Тиль. Подмастерья спали на чердаке.

Мы застаем Габриэля и Жана Пекуа за столом в тот момент, когда обильный ужин, который давал в их честь достопочтенный хозяин, подходил уже к концу. Гостям прислуживала Бабетта. Дети почтительно сидели поодаль.

— О Господи, как вы мало едите, господин виконт! — говорил оружейник. — Видать, вы чем-то крепко озабочены, да и Жан что-то задумался. Лучше-ка отведайте вот этого винограда, в наших краях его нескоро сыщешь. Слышал я от своего деда, а тот — от своего, что когда-то, еще при французах, виноградников вокруг Кале было видимо-невидимо и виноград был крупный, золотистый. А с тех пор как город стал английским, лозы, должно быть, вообразили, будто они попали уже в Англию, где виноград вообще никогда не созревает.

Габриэль не мог не улыбнуться столь неожиданным патриотическим выводам хозяина.

— Выпьем, — сказал он, поднимая рюмку, — за то, чтобы зрел виноград в Кале!

Вполне понятно, что тост его доставил немалое удовольствие обоим Пекуа. После ужина Пьер прочитал молитву, и гости стоя выслушали ее. Затем отослали детей спать.

— Ты тоже, Бабетта, можешь идти, — сказал сестре оружейник. — Позаботься о том, чтоб подмастерья не шумели наверху, и загляни с Гертрудой к оруженосцу господина виконта. Узнай, не нужно ли ему чего.

Миловидная Бабетта зарделась, присела и вышла.

— Теперь, дорогой мой кум и родич, — сказал Жану Пьер, — нам никто не мешает, и, если вам нужно сообщить мне что-нибудь секретное, я готов вас выслушать.

Габриэль с удивлением взглянул на Жана Пекуа, но тот ответил с полной серьезностью:

— Да, я говорил вам, Пьер, что мне надо потолковать с вами о важных вещах.

— Тоща я уйду, — сказал Габриэль.

— Простите, господин виконт, — удержал его Жан, — ваше присутствие будет нам не только полезно, но и необходимо, потому что без вашего содействия невыполнимы замыслы, которыми я собираюсь поделиться с Пьером.

— В таком случае, слушаю вас, друг мой, — проговорил Габриэль, снова впадая в свою грустную задумчивость.

— Выслушайте меня, господин виконт, — сказал ткач, — и тоща, может быть, радость и надежда засветятся в ваших глазах.

Габриэль страдальчески улыбнулся, подумав, что, пока он оторван от борьбы за освобождение отца, от любви Дианы, радость для него — то же самое, что отсутствующий друг. Тем не менее он повернулся в сторону Жана и жестом предложил ему приступить к делу.

Тоща Жан торжественно обратился к Пьеру:

— Брат мой, первое слово за вами: вы должны доказать виконту, что мы по-прежнему любим свое французское отечество. Расскажите же нам, какие чувства к Франции внушал вам отец? Скажите нам, были ли вы, закабаленный француз, хоть на минуту англичанином в душе? Скажите нам, наконец, кому бы вы помогли, если бы вам пришлось выбирать: старой родине ваших отцов или родине новой, навязанной вам англичанами?

— Жан, — ответил оружейник так же торжественно, как и его брат, — я хорошо знаю по себе: жизнь под чужой властью так же тяжела, как рабство, и томительна, как изгнание. Мой предок, видевший, как пал наш город, говорил со своим сыном о Франции не иначе, как со слезами на глазах, а об Англии — не иначе, как с ненавистью. И это чувство тоски и ненависти передавалось из поколения в поколение. Поэтому-то живший двести лет назад Пьер Пекуа возродился в Пьере Пекуа, живущем ныне. В моей груди бьется сердце француза. Позор и боль поражения я чувствую так остро, словно случилось это лишь вчера. Так что не говорите, Жан, что у меня две родины. Есть и всегда будет только одна. И если бы пришлось выбирать между страной, навязанной мне чужеземцами, и страной, уготованной мне Богом, поверьте, я бы не стал колебаться.