Борисав Станкович - Дурная кровь

И сам понес Софке отборные кусочки жаркого.

В маленькой комнате нельзя было протолкнуться: вслед за Софкой туда ворвались все женщины, в том числе и те, что приехали из Турции и были в городе в первый и последний раз. Марко всех разогнал и из всей этой толпы женщин выбрал самую младшую.

— Миления! Ты останься тут и прислуживай Софке. А ты, Софка, если чего захочешь, скажи ей. Больше никого не пускайте. Нечего сюда шляться да только марать все. Пусть туда идут. Там и свадьба, и двор, и коло… О свекрови, Софка, не спрашивай. И не жди от нее ничего. Теперь и сам господь бог ее не вразумит. И всегда-то она была бестолковая, а уж теперь…

Миления была счастлива, хоть и побаивалась, что «сношенька» будет ею недовольна и что она не сумеет ей угодить. Она низко склонилась перед ней и, вымыв несколько раз руки, чтобы та убедилась, что они чистые, принялась ей прислуживать, потчуя жарким, принесенным Марко:

— Возьми, сношенька, возьми, попробуй…

Не в силах прийти в себя от выпавшего на ее долю счастья, Миления не могла наглядеться на Софку, на ее красоту, на ее одежду, золотые украшения и шелка. Со страхом она дотрагивалась тихонько до подола ее платья, млея от восторга, когда Софка брала что-нибудь в рот и ела.

— Спасибо, сношенька, спасибо… Поешь, возьми еще!

И Софка ела, чтобы доставить Милении удовольствие. Но еще больше пила. С жадностью пила разбавленное водой вино из большого, старинного, полулитрового толстого стакана, плохо вымытого. Видя, что Софка ест и пьет с удовольствием — а они-то боялись, что она побрезгует ими, — Миления растрогалась до слез и без конца потчевала ее:

— Спасибо, сношенька, спасибо… Бери, бери еще. — Встав на колени, она на вытянутой руке держала стакан у самого рта Софки так, чтоб той не нужно было наклоняться, — открой рот и пей.

Софке никогда еще не приходилось видеть такого загорелого, здорового, но в то же время такого нежного лица, как у Милении: на нем было написано столько наивного счастья и рабской преданности за то, что ей тоже позволено жить! От ее простой, но новой одежды, от деревенской юбки и грубой рубашки пахло льном, коноплей и высокогорными травами. А ее еще не вполне развившееся тело, в сравнении с грубой рубашкой, с опаленным солнцем лицом и мозолистыми руками, выделялось молочной белизной.

В окно Софка видела, как крестьяне поили коней у колодца. Подобно Милении, они были в новых грубых колиях; высокие жесткие воротники, обшитые синей тесьмой, доходили до ушей; удлиненные кверху головы были коротко и неровно — лесенкой острижены к свадьбе. Все были в зимних меховых шапках, коротких штанах, шитых, очевидно, еще к их собственной свадьбе. Зато опоясаны они были кожаными богатыми, тиснеными и разукрашенными поясами с ятаганами, разными пистолетами, ножами и бичами. Большинство крестьян были низкорослые и физически плохо развитые. Но если уж попадался здоровяк, то это был просто богатырь. Таковы же были и лошади, которых они поили у колодца. Приземистые, но на тонких ногах и с поразительно круглыми и по-человечески умными глазами, с очень длинными и густыми гривами и хвостами. Софка заметила, что и поят они своих лошадей как-то по-особенному. Подведут к каменному корыту у колодца и говорят им, словно людям:

— Ну, пей!

Конь долго пьет, ткнувшись мордой в корыто, потом поднимает голову, гремя мокрыми удилами, по которым стекает вода, смотрит на хозяина сытыми глазами, и тот, закинув уздечку на переднюю луку седла, говорит:

— Ну, теперь ступай!

Конь уходил вниз, к конюшне, а хозяин направлялся за дом, в беседку, к остальным гостям. И хотя было очень жарко — на солнце впору изжариться, — крестьяне, затянутые и закутанные в свои колии, в кушаках и сапогах, не снимали их, ведь по одежде судили о достатке! Софка видела, как вслед за ними бежали слуги с огромными новыми медными котлами, доверху наполненными вином, у слуг не было ни стаканов, ни графинов, а лишь глиняные баклаги, в которых они и обносили вином. Из беседки доносился гул голосов — не разговор, смех или здравицы, а какие-то воинственные выкрики:

— Эй, дед! Выпей за здоровье, дед! Будь здоров! На здоровье! Ага!

К воинственным выкрикам все больше и больше примешивался звон шпор и ятаганов, скрип кожи, так что Софке стало казаться, что она в военном лагере. Все здесь напоминало лагерь: и крестьяне, и сам дом, и женщины в накрахмаленных юбках и еще более жестких рубашках до пят (за поясами у них были ножи и цепочки), и переметные сумки на шестах перед домом, и большой костер внизу, на котором крутились и шкворчали туши телят. Софке почудилось, что она пленница этих людей и что они устроили тут лишь привал, а потом двинутся в далекие, неведомые края… Как в сказке или песне, ей мерещилось, что она красавица, которую заперли в башне. А люди Марко, укрываясь днем, а по ночам избегая лунного света и ясного неба, после долгих поисков нашли красавицу, завладели башней, разрушив ее, а красавицу похитили и вот теперь стали на привал. Потому там в беседке никто и не садился, не раздевался, а все ели и пили стоя, как были — при оружии, в кушаках и сапогах. А выпив и осмелев, мужчины затолпились возле ее комнаты, стараясь как можно лучше разглядеть ее. Стоило Милении выйти, как девушку окружали, и Софка отлично слышала, как ее упрашивали:

— Миления, Миления! Оставь щелочку, не закрывай дверь совсем. Дай и нам поглядеть на нашу сношеньку…

А Миления, словно назло, с шумом и бранью захлопывала дверь у них перед носом.

— Пошли вон! Не приставайте!

К счастью, все это Софку начало занимать и даже нравиться ей. Она захотела попробовать крестьянских кушаний, их лепешки, брынзу из кадушки, а не есть то, что ей принесла Миления, специально для нее приготовленное.

Ближе к вечеру зевак стало меньше, а потом они и вовсе исчезли. Оставшись наконец одни, хозяин и гости предались веселью на свой крестьянский лад, и из беседки полились мелодии их песен. В забористых и сложных плясках топот ног становился все яростнее, то и дело раздавались звонкие удары кованых сапог со шпорами; звон тяжелых, длинных — ниже пояса, монист из старинных посеребренных монет и громкий шелест грубых накрахмаленных юбок женщин. Весь этот шум покрывал попеременный хор старавшихся перекричать друг друга мужских и женских голосов. Пели они один и тот же куплет, заткнув одно ухо, чтобы голос звучал как можно громче, словно они у себя в селе, в горах, где песня не песня, если она не перелетает через горы и не слышится всюду отчетливо. По мере того как сгущалась тьма, гости чувствовали себя все вольнее и непринужденней. А опьянев, совсем осмелели и стали заходить к Софке, даже не спрашивая разрешения. Сначала старики, деды, которым старость давала большие права, а потом и молодые. Сперва входили поодиночке, чтобы, так сказать, представиться, пожать ей руку и поднести подарок, а там повалили толпами, так что дверь уже не закрывалась. Входили, правда, с некоторой робостью, понимая, что досаждают. Но больше всего они боялись Марко; входя, они тревожно озирались, как бы он их не заметил со двора из беседки. Но, на их счастье, он был поглощен трапезой. Когда гости стали направляться к Софке группами и стол в беседке почти опустел, Марко догадался, в чем дело, и Софка слышала, как он, испугавшись, что они там обнаглеют и осрамят его, стал кричать, пытаясь остановить их: