Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Том 2

Паулинка, дорогая, прости меня за это письмо, такое хаотичное и в сущности бесцельное. Все же мне стало немного полегче оттого, что я написала его. Итак, пойми и люби

Твою Эвелину.

Письмо привез пани Шиллер старик Козловский. К этому времени он уже знал, что Ромек в Освенциме. Когда пани Шиллер спросила его, как чувствует себя пани Ройская, он ответил: «Не знаю, лицо у нее словно каменное».

Геленка встретила Губерта на Маршалковской, возле «Араба», на углу Новогродской. Был апрель, но солнце грело, как в июне.

— Куда ты идешь? — спросил Губерт Геленку.

— Так, куда глаза глядят.

— Поедем со мной в Подкову, — предложил Губерт, — увидишь моих ребят.

— Каких ребят?

— Самых младших. Сегодня присяга харцеров {83} 83 Стр. 369. ...присяга харцеров. — Харцеры (Звёнзек харцерства польского) — массовая детская и молодежная организация, ставящая перед собой идейно-воспитательные задачи. Первые харцерские (скаутские) дружины возникли в 10-е гг. XX в., объединение их произошло уже после восстановления независимой Польши. В буржуазной Польше харцерство охватывало главным образом узкие круги детей интеллигентов и служащих, не имея влияния в деревне и почти не вовлекая рабочую молодежь (комсомол и ППС создавали свои организации), хотя добилось в 30-е гг. определенного роста числа членов при поддержке правящих кругов. Во время войны харцерское движение раскололось. В движении Сопротивления заметную роль сыграла юношеская организация «Шаре шереги». В Народной Польше была создана по сути дела новая харцерская организация, воспитывающая молодежь в духе социализма. . Ну, поехали.

— Ладно. Дел у меня нет никаких. Блуждаю по улицам.

— Боишься?

— Бояться не боюсь, но…

Электричка на углу Маршалковской, возле уродливого красного дома, рядом с которым помещался известный ресторан, как раз отправлялась. В вагоне в этот час было довольно свободно, хотя по утрам и к вечеру здесь царила толчея. Разумеется, в электричке ни о чем важном они не говорили, лишь время от времени перекидывались словечком о погоде, облаках, о том, как освещены поля. Сидели они друг против друга, на отдельных местах.

На границе города, где последние дома лежали в развалинах, разрушенные во время осады, в вагон сели два жандарма. Они остались на площадке и не обнаруживали намерения трогать пассажиров. Но разговор в вагоне сразу пошел иной. Все сидели напряженные и делали вид, что на жандармов не обращают ни малейшего внимания, но когда те вышли в Ракове, все облегченно вздохнули.

Говорили Губерт и Геленка мало, но внимательно всматривались друг в друга между фразами о погоде и о молодых листочках. Геленка отметила, что Губерт за последнее время очень изменился, — блеск затаился в его глазах, они выцвели и стали как бы выпуклее, кудри свои он спрятал под берет, лицо стало открытым, более доступным, но вместе с тем и менее красивым, на лбу, довольно низком, прорезались поперечные морщины. И рот Губерта, его губы, прежде такие свежие, сочные, как две вишни, стали теперь тонкими, бледными и выражали ожесточение. В весеннем свете, который шел от зеленеющих полей, Геленка смогла рассмотреть все эти перемены в Губерте. Ее они удивили. Ведь Губерт не слишком принимал к сердцу оккупационные трагедии. Или, может, его беззаботность, игра в конспирацию — одно притворство? Может, все это всерьез? Трудно было в это поверить.

Губерт, в свою очередь, приглядывался к Геленке. У нее всегда была немного мышиная мордочка. В последние дни черты ее еще больше заострились. И это неприятное выражение ожесточенности, стиснутые зубы. Губерт старался во время пауз в разговоре улыбаться ей, однако ответной улыбки это не вызывало.

— Черт возьми, — сказал он вдруг, — я думал, что листья уже распустились. А эти леса совсем еще прозрачные.

— Да, — подумав, произнесла Геленка, — это сейчас совсем не безопасно.

Но встреча была назначена в таком отдаленном и укрытом со всех сторон уголке Лесной Подковы, что хотя харцеров было человек тридцать, не возникало опасения, чтобы кто-нибудь их заметил. Собрались они на просеке, обсаженной густыми елями, видимо, вырубленной когда-то для охотничьих забав. Давно прошли те времена, когда в этих местах охотились, и теперь еловые аллеи заросли березами и дубами. Странное это было зрелище, даже неожиданное, не умещавшееся в оккупационной действительности, которая так сильно давила и на Губерта и на Геленку в городе. Две шеренги харцеров были чем-то нереальным, словно бы игрушечным в этом нежно-зеленом лесу среди темных елей, длинные ветви которых уже выпустили на концах яркую, молодую зелень, источавшую свежий запах. Харцеры, стоявшие вдоль аллеи, были похожи на оловянных солдатиков: они были совсем не настоящие.

Геленка сказала Губерту:

— Сюда еще нужны бумажные шляпы из газет. Это выглядит как игра.

Губерт жестом велел ей молчать. Потом обратился к харцерам.

Геленка никогда не слышала выступлений Губерта. Разумеется, он говорил какие-то прописные и довольно банальные истины. Говорил об обязанностях «молодого поляка», и видно было, что эти простые, избитые слова даются ему с трудом. Но в то же время голос его для юнцов звучал уверенно и убедительно.

Затем началась присяга. Геленке казалось, что у Губерта на глаза навернулись слезы. Мальчики повторяли за ним торжественные слова, которые прежде ничего не значили — ныне означали смерть детей.

Несколько женщин — матерей — стояло поодаль. Они были в ярких весенних платьях. На правом фланге стоял небольшого роста красивый мальчик. Это он докладывал Губерту о личном составе отряда.

Геленка обратила внимание на этого мальчика. Впрочем, после команды «разойдись», когда участники линейки по двое с интервалом в десять минут начали покидать поляну, Губерт подозвал его к себе.

— Что там слышно, Кацусь?

Но мальчик ответил вопросом:

— А поручик Анджей?

Геленка удивилась и внимательно взглянула на Губерта.

«Неужели у Анджея нет клички?» — говорил ее взгляд.

— Видишь, — сказал Геленке Губерт, — это Кацусь, любимец Анджея.

И ответил мальчику:

— Поручика нет, но есть его сестра.

Кацусь был недоволен. Покраснев, он подал руку Геленке, шаркнув ногами.

— А когда?.. — спросил он Губерта.

— Об этом после, — сказал Губерт и отвернулся от него.

Когда возвращались на станцию, Геленка с кривой усмешкой сказала:

— Что касается конспирации, то действительно… вы можете попасться в любую минуту.

— Ну конечно. Да как-то не попадаемся. — Подумав, он добавил: — Жаль было бы этих мальчиков. Совсем мелюзга.

Геленка посмотрела на Губерта, прищурясь.

— По-моему, для такой работы у тебя слишком мягкое сердце. Произнося присягу, ты плакал.