Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Том 2

— Ну нет, я не плакал… Но… был тронут. Прежде это были пустяки. Но сегодня эта присяга — очень опасное дело. Я все думаю: не слишком ли много мы требуем от этих юнцов?

— А я думаю, — Геленка очень холодно произнесла эти слова, — что сейчас от всех нас очень много требуется. Но, видно, не слишком много, если нам так легко удается ответить на эти требования.

— Ответить? Чем?

— Некоторым только слезами, — прошипела Геленка.

Губерт помолчал немного. Потом сказал:

— Ты злишься. Но это не очень поможет.

Когда свернули к станции, их догнал Кацусь.

— Поручик Эустахий, пойдемте. Скорее, скорее. Взгляните. Скорей, а то немцы вернутся.

Кацусь пустился бегом в ту сторону, откуда они пришли. Парнишка несся что есть силы, а ее у него было много. Губерт задыхался, но бежал. Геленка отставала.

— Сюда, сюда, — звал Кацусь, вбегая в лесную просеку, соседнюю с той, где состоялась торжественная линейка.

Здесь, позади елей, стояли величественные дубы. Они были еще совсем безлистные.

— Посмотрите, поручик, — Кацусь драматическим жестом указал на что-то лежавшее на траве. — Ребята только сейчас нашли. Вот тут.

За рядом елок, под дубами, меж их мускулистых корней, лежали пять трупов. Раны были на головах и на груди, стреляли в них как попало. Вначале Губерт подумал, что это евреи. Но нет. Может быть, одна только женщина с края, рыжая, была еврейка.

— Лесничий говорит, — чеканил Кацусь, у которого хорошо работала разведка, — что их привезли утром и расстреляли. Из Гродиска, из Гродиска Мазовецкого, — уточнил он, словно кто-то в этом сомневался.

Лежал там пожилой седоватый мужчина, а по обе стороны от него — двое молодых парней. Руки у всех троих были сплетены, большие голубые глаза — открыты. Видимо, отец с двумя сыновьями. Рядом лежала, раскинув ноги, полная пожилая женщина в черном шерстяном платье, на лбу у нее зияла рана. Чуть поодаль от остальных своих товарищей по горькой доле лежала рыжая девушка. У нее одной рот был закрыт. Сапфировые глаза застыли в предсмертном ужасе.

— Не стойте так, — Кацусь потянул Геленку за рукав. — Сейчас придут немцы. Они пошли за людьми в Жулвин, чтобы закопать этих.

— Откуда ты знаешь? — спросил Губерт сдавленным голосом.

Геленка внимательно взглянула на него.

— Знаю. Сейчас явятся. Надо бежать.

— Они здесь были утром?

— Утром их расстреляли, а мы пришли после, — возбужденно объяснял Кацусь, — а теперь немцы вот-вот вернутся. Люди из Жулвина будут закапывать.

— Этот мальчик все знает, — сказала Геленка.

— Уходите же, — торопил Кацусь Геленку.

— Кто эти люди? — спросил Губерт.

— Неизвестно. Привезли из Гродиска.

Вдалеке послышался грохот телеги.

— Бежим! — крикнул Кацусь и, спрятавшись за ствол дуба в головах рыжеволосой девушки, стал знаками торопить Губерта и Геленку. Они тоже собрались бежать.

— Только не через дубняк, — кричал им Кацусь. — В лесу все видно! По ельнику, по ельнику.

Губерт и Геленка бросились к елям и, прячась за их густыми ветвями, минут через десять выбрались на брвиновскую дорогу. Станцию в Лесной Подкове они обошли. Так было безопасней.

— Ты только подумай, — сказал Губерт, — все наше празднество происходило под боком у немцев. И как это никто не дал нам знать об этом!

— Под боком у трупов, — добавила Геленка.

Что-то поразило Губерта в голосе Геленки. Он взглянул на нее. Она была бледна.

— Что с тобой? — спросил он.

— Глупый вопрос! — Геленка вдруг остановилась. — Ах, Губерт, ты, право, совсем невозможный. Твоя банальность иногда просто убийственна.

— Чего ты хочешь? — Губерт остановился рядом с ней.

— Ну как можно задавать такие вопросы! Что со мной! После всего этого…

Губерт пожал плечами.

— Ты что, никогда трупов не видала?

Геленка не двигалась с места.

— Представь себе: еще нет. Никогда!

— В сорок третьем году? Не видела ни одного трупа?

— Представь себе. Пойми. Никогда не видела убитого человека. Никогда не видела умершего человека.

— Ну и как?

— Это ужасно.

Геленка произнесла это с глубоким убеждением, ироническая улыбка совершенно исчезла с ее лица.

— Это страшно, — повторила она немного погодя, — страшно.

— Послушай…

Губерт не знал, что и сказать.

— И вы тоже убиваете?

— Немножко меньше, чем следовало бы, — улыбнулся Губерт, — но убиваем.

— Не улыбайся! — крикнула Геленка.

— Не будь истеричкой, — с раздражением сказал Губерт, схватив ее за руку. — Пошли!

Геленка вырвалась.

— Никуда я не пойду! — крикнула она.

Отошла на несколько шагов, уселась в канаве у дороги. Сорвала какую-то травинку и принялась внимательно ее рассматривать. Губерт, не двигаясь с места, с тревогой поглядывал на Геленку. Было совсем тихо.

Губерт посмотрел вверх, на чистое, и как бы отодвинувшееся небо. Жаворонок пел в неровном ритме, уносясь в вышину. Канава, на краю которой сидела Геленка, заросла темно-зеленой травой. День был чудесный.

Обе нынешние встречи с живыми и мертвыми людьми показались ему теперь сном. Невозможно было поверить, что и то и другое было правдой. Захотелось поскорее вернуться к нормальной жизни. Это небо над ним, прозрачное, бледно-голубое, тоже было ненормальным. Даже аморальным. Губерт не мог вынести этой тишины.

Геленка сидела все в той же позе, все так же сосредоточенно.

— Давай поедем, — обратился он к ней.

— Не хочется, — ответила Геленка, не глядя на него.

— Не вечно же ты будешь сидеть здесь.

— Я устала. Ноги болят. Мы танцевали сегодня до утра.

— Где?

— У Баси Будной. На Повислье. Была танцулька.

Губерт встревожился. Он сделал шаг к Геленке.

— С кем ты была? — спросил он.

— Одна.

— Бронек не приходил?

— О, он давно уже не приходит.

— Давно?

— Давно. И сказал, что больше не придет.

— Их вывозят?

— Наверно, вывозят. Но его нет. Впрочем, не знаю. Откуда мне знать?

Геленка подняла голову и беспомощно посмотрела на Губерта.

— Ничего я не знаю, — сказала она жалобно.

Губерт быстро подошел и опустился рядом с ней на край придорожной канавы. Минуту молчали.

— Хуже всего, что ничем нельзя помочь, — сказал Губерт.

— Не говори так. Не говори. Понимаешь? — гневно и в то же время жалобно произнесла Геленка, словно угрожающий кому-то ребенок. — Сказать такое — значит, согласиться с этим.

— Согласиться? С чем?

— Это уже согласие со всем, что творится: с убийством детей, со смертью невинных и даже виноватых, с заключением в гетто. Нельзя говорить, что ничем нельзя помочь. Я не могу так думать, не согласна, понимаешь, я не согласна.

— Какое это имеет значение, согласна ты или нет, — сказал Губерт. — Все происходит помимо нас.

— Неправда. Если мы будем громко кричать, если будем очень верить, такое не будет твориться.