Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Том 2

Профессор молчал. Он неподвижно сидел за столом. Губерт потом сказал Анджею: «Заметил, как он оторопел?»

Лишь немного погодя профессор отозвался. Его голос показался юношам совсем иным, чем раньше, глухим, словно из бочки.

— Поблагодари мать. Может, и соберусь, я так давно не слышал никакой музыки.

Он поколебался, а минуту спустя добавил уже обычным своим, лекторским тоном:

— Но как я ее восприму — не знаю.

А потом вдруг, когда юноши уже хотели прощаться и встали со своих мест, он жестом остановил их.

— Все-таки и в убийстве должна быть какая-то нравственность, — сказал он опять сдавленным и как бы идущим из глубины голосом.

Анджей и Губерт переглянулись, не зная, как быть. Однако профессор продолжал:

— Садитесь.

Они снова сели.

— Помните об этом, когда будете убивать. Когда будете ликвидировать, как это теперь говорят. Зачем человека мучить…

Юноши молчали, глядя на свои руки. Тишина в комнате сделалась невыносимой. Они боялись, что пани Рыневич все слышит в соседней комнате.

— Горбаль рассказывал, — продолжал профессор, — что гестаповец очень долго целился в Ежи. Целился, может, минуту, две, может, и дольше… прежде чем выстрелил и ранил Ежи в живот. Он намеренно целился в живот. И Ежи эти две или три минуты видел направленный на него револьвер. Он должен был мучиться, правда, он мучился? — обратился Рыневич к юношам, словно спрашивал их о чем-то обыкновенном.

Но они молчали.

— Несомненно, очень тяжело видеть, как в тебя стреляют. Не надо причинять лишние страдания. Надо всегда стрелять внезапно, в спину… Верно?

Анджей пошевелился.

— Мне кажется, это неблагородно, — сказал он, — стрелять в спину. Некрасиво как-то…

Профессор запротестовал:

— Но ведь это средневековые предрассудки! Что неблагородного в том, что вы избавите человека от минуты страха? Разумеется, в Освенциме они стремятся как можно больше мучить человека: значит, и эти минуты мучений добавляют к казни. Но это, наверно, очень трудные минуты…

Наконец Губерт спросил:

— Значит, Ежи не сразу погиб?

— Нет, нет. Говорят, жил еще несколько часов. И не разрешали добить его. Так они лежал в грязи, просто в грязи… По крайней мере, так рассказывал Горбаль. Он стоял с ним рядом до самого конца. Ведь поверка продолжалась несколько часов.

Профессор внезапно замолчал и снова стал смотреть то на Анджея, то на Губерта, внимательно, как на экзамене. Словно ждал от них немедленного и точного ответа.

— Помните, помните, — наконец выдавил он, — помните, стрелять надо всегда в спину.

Наконец Губерт овладел собой:

— Но, профессор! Вы так говорите, будто мы с утра до вечера занимаемся экзекуциями.

— Ага, — добавил Анджей.

Рыневич смутился.

— Конечно, конечно, — сказал он, снял очки и начал их протирать, — это болтовня.

Выпрямился и, надев очки, более осмысленно посмотрел на своих гостей.

— Это просто нелепая болтовня, — проговорил он медленно, — и никчемная. Простите меня. Иногда я говорю ненужные вещи.

Юноши встали.

— Поблагодари мать, — Рыневич обратился к Анджею, — может, я действительно приду в этот трактир. Послушаю пани Эльжбету…

— Она споет две недавно найденные песни Эдгара, — добавил Анджей.

Но этого профессор то ли не понял, то ли не расслышал.

— Да, да, — рассеянно произнес он и подал руку юношам, задумчивый, словно отсутствующий.

В передней пани Рыневич повторила те же самые слова:

— Хорошо, что вы пришли.

На улице юноши вдохнули свежий воздух. Было чудесно, и они твердым шагом направились домой. После долгого молчания Анджей спросил:

— Ну а ты? Как ты велишь стрелять твоим харцерам?

Губерт вспомнил свое выступление в Лесной Подкове и ответил:

— Я вообще не велю им стрелять.

— А как же они будут сражаться?

Губерт ничего не ответил.

— Знаешь, тут одно с другим как-то не вяжется, — сказал Анджей.

Опять помолчали.

— А что, по-твоему, вяжется одно с другим? — спросил Губерт.

Анджей засмеялся.

— Януш, наверно, сказал бы просто: не убий. А я ведь торжественно принял на себя жизненные принципы Януша.

— Это тоже не лезет ни в какие ворота, — сказал Губерт.

— Разговорчики, — применил Анджей новое словечко.

— А ты как стреляешь? — вдруг остановившись на тротуаре, спросил Губи-губи.

Анджей тоже остановился и с минуту смотрел в глаза друга.

— Иногда в спину, а иногда в лицо, — процедил он сквозь стиснутые зубы.

Губерт схватил его за предплечье.

— Я никогда тебе этого не прощу! — взорвался он вдруг. — Никогда не прощу! Если на то пошло, то это я должен был ее ликвидировать. Понимаешь, я!

— Почему же? — Взгляд Анджея был холоден и тверд. — Почему ты?

— Я любил ее!

— Вот именно. И поэтому ты не мог выполнить этот приговор. Это было бы чем-то неуместным. Было бы преступлением. Ведь ты бы убил ее по личным мотивам.

— А ты?

— Я ее не любил.

— А вдруг? Она ведь и тебе изменяла.

— Она всем изменяла. Выдавала нас, потому что это доставляло ей удовольствие. Она была последняя стерва.

— Не говори так.

— Благороднейший Губи-губи! Рыцарь святого Губерта!

— Не говори так.

— Впрочем, ты ничего не знаешь. Не знаешь, я ли убил.

— Не знаю. Но знаю.

— Ох, домыслы!

— Рана была спереди.

— Ох, успокойся. Как я мог иначе? Попросту вошел в кофейню утром, когда там еще никого не было. Она стояла напротив меня…

— Испугалась?

— Не ожидала. А может, ожидала.

— Ты долго целился? Минуту, две, три?..

— Вовсе не целился. Профессор сказал ерунду.

— Не такую уж ерунду.

— Так мне кажется.

— И ты не испытывал никаких личных чувств?

— Нет. А может?..

— Какие?

— Жалость. Самое большее — жалость.

— Ох, и страшен же ты, — произнес Губерт, и они снова пошли вперед. — И еще одно, — продолжал Губерт, — разреши мне взять это на себя. Вполне правдоподобно. Скажу, что это я.

— Там, где надо, знают, кто это сделал. Ведь я же не самовольно.

— Да, да. Но пусть другие думают, что это я. Тебе так будет даже удобнее.

— Свалить на другого? От этого мне не станет легче.

— Тяжело тебе?

Анджей опять остановился. Он не смотрел на Губерта. Взгляд его устремился куда-то в пространство.

— А ты что думаешь? Что это так себе, пустяки?

Губерт схватил его за локоть.

— Анджей, глупый, — сказал он, — ведь мы солдаты.

Анджей словно проснулся. Взглянул обычно, улыбнулся и немного иронически, но очень печально сказал:

— Не убий!

И они разошлись, каждый в свою сторону.

Когда у Лилека земля уж слишком горела под ногами (а тлела она постоянно), он приходил к Анджею. Иногда отсиживал несколько часов в его комнате днем, иногда ночевал. В кухне распоряжалась только панна Текла, которая делала вид, что не замечает парня, когда он прокрадывался по коридору.