Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Том 2

В середине первой арии Оля заметила, что на стуле, где минуту назад сидела пани Шиллер, появился кто-то другой. Сначала она не узнала пришельца и, только когда он наклонился к Геленке, рассыпав длинные локоны, поняла, что это Губи-губи. Оля услыхала, как он сказал своей приятельнице:

— Чего вы тут сидите? Разве не знаете? Началось.

У Оли вдруг сжалось сердце. Ее дети почти одновременно произнесли:

Анджей.Что случилось?

Геленка.Я знала.

— Что, что? — забеспокоилась Оля.

Губи-губи провозгласил с пафосом:

— Вы тут сидите, а евреи сражаются в гетто с утра {89} 89 Стр. 399. ...евреи сражаются... с утра. — 19 апреля 1943 г. в варшавском гетто члены Еврейской боевой организации (см. прим. к стр. 350) подняли восстание и вступили в бой с введенными в гетто для его ликвидации гитлеровскими войсками. Уличные бои длились несколько дней, в домах и бункерах сражения шли еще в начале мая, отдельные группы держались в развалинах гетто даже до июля. Тем не менее, применив танки, авиацию, артиллерию, до основания разрушив гетто, фашисты подавили восстание. Лишь отдельным группам повстанцев удалось с помощью бойцов Гвардии Людовой выбраться из гетто. .

— Что ты говоришь? — спросил Анджей.

Геленка махнула рукой:

— Право, Анджей, я бы постыдилась на твоем месте.

Они невольно заговорили громче, кое-кто зашикал, а Эльжбета в паузе тревожно покосилась в их сторону. Но потом посмотрела на немецкого летчика, который сидел совершенно спокойно и не сводил с нее зачарованного взгляда. Это ее вполне успокоило, и она снова принялась штурмовать свои высокие ноты, а аккомпаниатор с ничтожным успехом изображал целый оркестр Верди.

— Что же теперь будет? — спросил Анджей. — А мы?

— Мы — другое дело.

Геленка снова вмешалась:

— Разумеется, мы — другое дело. А они пусть там погибают, как хотят.

— Перебьют всех до единого, — сказал Губерт.

— Геленка, ты-то откуда узнала? — горячо зашептал Анджей. — Бронек говорил?

— Бронек носил оружие в своих рисунках.

— Пресвятая дева! — ужаснулась Оля, хоть и была не робкого десятка.

Тут Эльжбета закончила вторую арию, послышался гомон и аплодисменты, слушатели поспешили к выходу, поскольку близился комендантский час.

Воспользовавшись этим, молодые люди заговорили громче. Началась перепалка.

Анджей доказывал, что «нет никакого приказа». Геленка взглянула на него с презрением и обратилась к матери:

— Оставь их в покое (хотя Оля не вмешивалась в разговор), идем к Эльжбете.

Они направились в маленькую комнатку, служившую артистической. Вблизи Эльжбета выглядела некрасивой, лицо казалось слегка одутловатым и на ее дряблой, с жировой подкладкой коже плохо лежала пудра — парфюмерные изделия времен оккупации не отличались высоким качеством. Профессор Рыневич топтался перед ней, пунцовый, как школяр, и приговаривал:

— Чудесно, чудесно, как чудесно вы пели!

Пани Шиллер добродушно улыбалась, стоя позади дочери.

— Действительно, профессор, — сказала она, — Одесса нам вспомнилась.

И Эльжбета думала об Одессе. Но так, словно думала о мираже, о каком-то наваждении.

— Нашей Одессы уже нет, — сказал профессор.

— О, Эдгар! — прошептала Эльжбета в экстазе.

Между тем юноши вышли на улицу. Было по-весеннему светло и тепло.

— Что за погода, — сказал Губерт.

— Слушай, Геленка-то, — сказал Анджей. — Даже не верится. Ну и выдержка. Ведь Бронек там.

— Быстрей, быстрей, — торопил Губерт.

Они пробежали Мазовецкую улицу, площадь Гитлера, Театральную, вышли на площадь Красинских. Увидали на площади карусели и качели. А за Луна-парком — глухую стену.

Из-за стены вздымались тучи пыли и дыма. Некоторые дома горели. Слышались одиночные выстрелы.

На второй день восстания в гетто бои шли на Мурановской площади, на Милой и на Сапежинской. Бронек был на Милой, на третьем этаже щеточной фабрики.

Когда наступил вечер, атаки немцев прекратились и воцарилась зловещая тишина. Из бункеров никто не выходил, и молчание подземелья как бы усугубляло всеобщее безмолвие. Чувствовалось, что старые и перепуганные люди притаились где-то в глубине, ошеломленные и исполненные ожидания.

После полудня бои на Милой были особенно ожесточенными. Над домом, где Бронек под вечер опомнился наконец после треволнений дня, по-прежнему реял не покоренный, хоть и истерзанный пулями красный флаг. В большом зале лежали вповалку повстанцы. Еще вчера Бронек никого из них не знал, а сегодня различал их не только по именам, но и представлял характер каждого. Характеры повстанцев раскрывались в том, как они стреляли, в их предприимчивости и в степени болтливости или попросту манере, в какой они бранились или отдавали приказания. Вот металлист Мендель, рослый здоровяк, типичный прокопченный работяга, который применял слово «курва», как поговорку, как точку после каждой фразы и особенно после каждого выстрела. А тот, Манек, всегда поправлявший тех, кто называл его Моником, нервный, тщедушный и беспокойный ткач, вносил в боевую обстановку нечто напоминавшее его профессию: четкость и вместе с тем суету. Бронек прекрасно видел, что Манек чертовски трусит и подавляет страх необычайной подвижностью. Вместо того чтобы стоять у одной бойницы, он метался от окна к окну со своей винтовкой (большая редкость) и стрелял довольно беспорядочно. А когда потребовалось выйти на улицу, бросился одним из первых.

«Чего это ему стоит», — подумал Бронек.

Дальше лежали двое близнецов, портновские подмастерья. Никто не знал, как их зовут. Близнецы — и точка. Они стреляли из одного пистолета по очереди, держались вместе и без конца обнимались. Бронек знал, что на танцульках близнецы неутомимо отплясывали вдвоем, не нуждаясь в партнершах. А теперь они лежали, прижавшись друг к другу. Но в сгущающихся сумерках было видно, что не спали. Напротив, глаза их были широко раскрыты, словно оба чему-то крайне удивлялись.

На всех лицах в час этого вечернего затишья появилась печать удивления. Был ею отмечен и огромный, белотелый, совершенно нагой бегун Наум Фриде из красных спортсменов. Тот стоял в углу зала как изваяние и только глубоко дышал.

— Наум, что с тобой? — спросил кто-то из лежащих.

— Ничего, сам себе не верю, — ответил Наум.

Бронек подошел к окну.

Один из близнецов пошевелился.

— Бронек, не приближайся к окну! — крикнул он. — Ты же знаешь — чем черт не шутит!

— Уже ушли, — сказал Наум.

— Чем черт не шутит! — повторил близнец сонным голосом.

Бронек отодвинулся от окна, но затем все же выглянул на улицу. Было совсем безлюдно и тихо. В этой полнейшей мертвенности единственным проявлением жизни был теплый вечерний ветер, который дул откуда-то со стороны Вислы, подметая улицу легкими, неторопливыми порывами. В доме напротив, который был или только казался совершенно опустевшим, на четвертом этаже свешивались из выбитых окон белые занавески. Они трепетали и словно выглядывали на улицу. Из этого дома несло паленым, хотя он не горел и не был сожжен. Может, запахом гари тянуло и из других домов, со всей улицы, но казалось, что несет им именно из этих мертвых окон. Они казались Бронеку огромными черными глазами, воззрившимися на него с тем же немым вопросом, с тем же удивлением, которые отражались в глазах белотелого Наума и сплетенных в объятии близнецов.