Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Том 2

И подумал: «А может, действительно, их отправят в Саратов?»

Ему стало жаль этих англичан. Он представлял себе мины «барчуков».

Дело в том, что, покидая партизанский лагерь, Мышинский еще раз мимоходом увиделся с «барчуками».

В тот промежуток времени — между расставанием со своим стражем и встречей с женщиной, когда Януш проходил мимо густых кустов орешника и уже почти приближался к поляне, на которой стояла деревня, он вдруг обнаружил обоих англичан, стоявших в чаще и казавшихся теперь почти нереальными. За ними, разумеется, маячила какая-то фигура — очевидно, тот добрый партизан, который и разрешил им это последнее свидание с Янушем.

Януш вошел в кусты — орешник еще был покрыт густой увядшей бурой листвой.

Ребята тонули в зарослях и мерцающем свете, просеянном сквозь ветви и остатки осенних листьев. Солнечные блики лежали на их лицах, словно на картине.

Почти ничего не говоря, буркнув что-то похожее на «good bye», они сунули ему в руки два предмета. Младший — томик в сафьяновом переплете — «Шелли», — сказал он, а второй, высокий, — холодный гладкий кольт.

Теперь, сидя в хате и дожидаясь трапезы, Януш сказал себе:

— Вот я и вооружен на смерть и на жизнь.

И надо признать, что наличие этого пистолета в кармане несколько повлияло на состояние его духа.

Он устал, и ему даже отчасти казалось, будто он грезит.

Януш оглядел комнату. Здесь было лишь несколько табуреток и кровать. Он сидел у ветхого стола, доски которого были гладко отполированы от долгого употребления.

Было даже как-то естественно, что на таком столе непременно должна появиться краюшка черного хлеба и крынка простокваши. Но провожатая, которую, как выяснил Януш, звали Сабиной, принесла большое белое блюдо, смахивающее на господское, а на блюде жареного, ароматного, обложенного подрумянившимися картофелинами гуся. Был и окорок, лук, нарезанный ломтиками, и помидоры.

Разумеется, появился и хлеб, но белый, а также початая бутылка самогона.

Януш только теперь почувствовал, насколько он голоден. И усердно принялся за еду.

— Вот видите, а то бы так и пошли голодный. Хорошо, мы с Зофьей додумались, что надо вас накормить по-человечески.

— Великолепное угощение, — сказал Януш.

— Ничего другого у нас нет. Только бедную птицу все бьем да бьем. Не утка, так гусь, не гусь, так курица. Последнее время даже муки на лапшу нет…

— А яйца есть?

— Когда такой лагерь под боком, — сказала Сабина, — не много яиц убережешь. Собирают сами, на зорьке шарят по курятникам… Наказание…

Хозяйка ничего не ела, зато выпила с Янушем стаканчик, а затем второй.

— Давно они здесь стоят? — спросил Януш неосторожно.

Сабина пристально посмотрела на него. Но в ее взгляде не было подозрительности. Скорее какая-то грустная снисходительность.

— Стоят, стоят, — сказала она. — Давно уже. С самой зимы.

— А мне, в сущности, безразлично, — сказал Януш, сообразив, что допустил бестактность. — Просто так спросил. Я знаю, что по нынешним временам лучше не задавать вопросов.

Сабина как-то странно улыбнулась в ответ.

— Вы такой ученый, — начала она, — образованный…

Януш почувствовал раздражение.

— Не притворяйтесь, — сказал он. — Мне кажется, что вы тоже учились.

— Не слишком много, — опять улыбнулась Сабина.

Улыбка у нее была какая-то сердечная, даже, пожалуй, материнская, подумалось Янушу. Ему стало досадно, что он ее одернул. Сабина явно не желала рассказывать о себе. Это было вполне понятно.

— Вы что-то хотели сказать? — спросил он уже мягче.

Самогон сразу ударил ему в голову. Януш выпил на голодный желудок две объемистые стопки. И почувствовал, что у него есть что-то общее с этой женщиной. Возможно, мелькнула у него мысль, что они думают об одном и том же.

— Да ничего. Мне просто хотелось спросить вас, — сказала Сабина. — Но если вы считаете, что в наше время не следует задавать никаких вопросов…

— Смотря о чем, — ответил Януш, пытаясь вызвать ее на разговор.

— В том-то и дело, что вопрос довольно сложный, — сказала Сабина и пододвинула к нему блюдо. — Ешьте, — сказала она, — перед вами еще дальняя дорога. Это мы с Зофьей только так говорили, что недалеко… Боялись, что откажетесь.

— Очень хотелось отказаться. Кстати, приняли меня здесь весьма негостеприимно. Подозревали, что ли?

— Не удивительно, ведь им с любым приходится держать ухо востро… Они должны быть очень осторожны.

— Ну да, — сказал Януш без особой убежденности.

— Я хотела вас спросить, — заговорила Сабина, — как, по-вашему, долго они тут продержатся?

Януш рассмеялся.

— Вы полагаете, что я всезнайка.

— А вы не знаете?

— Дорогая моя! Я сижу у себя дома, запершись на четыре засова, и ничего не знаю. И даже если бы сидел в самой Варшаве, Лондоне или Москве, тоже не сумел бы ответить на этот вопрос.

Сабина немного удивилась.

— Вы сидите в Коморове? — спросила она. А потом добавила: — И ничего не делаете?

Януш почувствовал себя неловко.

— Что же я могу делать? Не знаю, имеет ли вся эта конспирация большой смысл.

Сабина задумалась.

— Возможно, многого они не сделают… но ведь так уж заведено, что мужчина не сидит сложа руки. Мой муж не в Варшаве, он совсем в другом месте…

— Мне даже этого не хотелось бы знать, — сказал Януш.

— А вы кто же будете? — спросила Сабина.

Януш не ответил.

С минуту они помолчали.

— Ешьте, пожалуйста, — сказала Сабина.

— Больше не могу.

— Сейчас принесу кофе. У меня есть немного. У нас его никто не пьет, могу вам сварить.

И исчезла в сенях.

Януш снова оглядел комнату. Выпитый самогон уже действовал, и теперь он заметил в хате какие-то новые вещи. На стенах висели фотографии, картинки из Сохачева, какой-то вид Желязовой Воли {92} 92 Стр. 426. Желязова Воля — усадьба под Варшавой, место рождения Фредерика Шопена. .

«Сентиментальная хата», — сказал он себе.

Хата, видимо, и впрямь была сентиментальной, ибо мысли Януша приняли иной оборот. Его несколько озадачили слова хозяйки: «И вы ничего не делаете».

Он мог делать то же, что и те, которым сегодня нанес визит. Подумал с досадой, что все-таки испытывает к этим беднягам нечто вроде антипатии. Но, обнаружив в себе столь мерзкое чувство, тут же устыдился и начал призывать себя к порядку.

И все же не мог избавиться от какой-то внутренней неловкости. Что-то во всей этой истории не ладилось. Впрочем, это не составляло для него тайны. У Януша было врожденное отвращение ко всякой деятельности — обнаружил он это теперь, разумеется, не впервые. И вызов, и военный лагерь, и приготовления к бою — все претило ему. Януш подумал об Анджее. С глубокой уверенностью, что по натуре Анджей ему сродни. Их разговор под дубом в Коморове, в тридцать девятом, был полон недомолвок. Но Януш понимал, что Анджей, как бы обязуясь действовать за него, взваливая на свои плечи всю тяжесть ответственности, чинил насилие над собственной натурой.