Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Том 2

И вдруг ржавые дубы, словно по воле волшебного заклятья из «Тысячи и одной ночи», превратились в зеленые, весенние. И Януш, уже давно шагавший по лесу, рассердился: «Почему, черт побери, я не вижу этой Маньковки?» И лишь когда дубрава поредела и Мышинский, выйдя на опушку, увидел среди леса широкую котловину, где дымили хаты Люцины, он заметил, что его окружает осенний пейзаж.

Бабы остановились у изваяния Мадонны на перекрестке и делали ему знаки, чтобы он обошел деревню. Одна из них пошла межой к лесу, лежавшему за деревней, а другая своим легким, цыганским шагом направилась к дому, из трубы которого подымался высокий, кудрявящийся столб дыма.

Младшая миновала дворы и за деревней тоже свернула к лесу. Пуща была здесь не такая старая, и деревья росли плотнее.

Когда Мышинский ступил под сень листвы, лес показался ему таинственным. Попросту он отдавал себе отчет в том, что постепенно приближается к месту расположения партизан. Однако шел по этим зарослям еще минут сорок пять; уже ни о чем не вспоминал и не раздумывал. Следил только, как бы не отстать от женщины, платок которой снова мелькал то здесь, то там между деревьями. Вперемежку с дубами тут росли сосны, попадались и высокие, старые, старше всего леса, липы.

«Нелепо, что она по-прежнему идет впереди меня, — подумал Януш. — Здесь мы могли бы идти уже вместе».

И вдруг ему захотелось — благо чувствовал себя молодым и свежим — пройтись вот так зеленым лесом с этой женщиной, шагать рука об руку, бездумно шутить и смеяться над чем попало. Одним словом, быть молодым. Мог бы даже и месяц посветить — как в цыганском романсе {91} 91 Стр. 418. ...в цыганском романсе ... — Далее цитируются строки из «Песни цыганки» (1853) Я. П. Полонского (1819—1898). , — ведь нынче вдобавок ко всему еще и полнолуние…

Ему стало бесконечно жаль утраченной молодости и утраченной любви. Хоть он и подумал в утешенье себе, что не было у него ни настоящей молодости, ни настоящей любви… Ни с кем он не был так крепко связан, как концы шали на груди. Ядвига? Он не любил Ядвигу. Геленка пришла слишком поздно. Да, вне всяких сомнений, теперь он видел вполне отчетливо — или это только мнимая отчетливость — что так и не познал настоящей любви. А может, и иначе: не изведал любви счастливой. Это большая разница. Вечно все либо не удавалось, либо повисало в пустоте. В тот, единственный раз, когда Зося поцеловала его в губы, тотчас же после свадьбы, он ощутил какую-то особую тревогу. Но это уже никогда не возвращалось. Может, это вовсе и не было счастьем? А то, что было у него с Ариадной, погребено во прахе забвения, в пепле времени, в серой нынешней повседневности — он уже не помнил этого.

Может, никогда не было?

— Не было? Ну и слава богу, что не было, — громко сказал он самому себе. — Не было Ариадны, не было любви, не было смерти. Не было смерти Ариадны, белого «линкольна», лужи крови. Что лучше? Чтобы не было ни любви, ни смерти? Или чтобы была огромная, прекрасная любовь — а потом смерть?

В эту минуту он наткнулся на свою младшую спутницу, которая разговаривала с партизаном. Он, кажется, требовал какого-то официального пропуска, а женщина, по-видимому, решила взять горлом.

— Мне велели привести, вот и привела, — бойко тараторила она. — Это помещик из Коморова, он должен потолковать с вашими англичанами. Ну пустите же нас, Христа ради! Невесть какие церемонии устраиваете.

Януш приблизился к молодому партизану. Это был невысокий блондин, красавчик с удивительно плебейским лицом. У него были большие голубые глаза и пшеничные бакенбарды. Янушу человек этот показался жестоким, и он сразу почувствовал к нему антипатию.

— Ступайте вперед, — резко сказал он наконец Янушу. — По этой тропинке, прямо.

И повел его, как на расстрел.

Так дошли они до изгороди, за которой стоял домик лесника, небольшой, выкрашенный бурой краской, крытый гонтом. По двору сновали какие-то весьма непрезентабельные с виду люди.

Скрипел колодезный журавль.

«Как у Сенкевича», — подумал Януш.

К ним подошел пожилой партизан. Януша провели в какую-то странную пристройку, похожую на дровяной сарай или кладовую. На стенах висели уздечки и хомуты. Обладатель бакенбардов задел на ходу бубенчики — они зазвенели, напомнив о зиме и катанье на санях. Стояли здесь и винтовки.

— Эй, ты, — окликнул пожилой кого-то из пробегавших по двору, — приведи-ка тех барчуков в оружейную мастерскую.

Януша усадили на табурет у стола, вернее, у станка, на котором ремонтировали, очевидно, и хомуты и винтовки. Тут валялись обрезки черной кожи, грязная пакля, шомполы и ржавые шурупы.

— Присядьте здесь, — сказал пожилой партизан, между тем как молодой стал на страже у дверей. Это не понравилось Янушу.

— Видите ли, — продолжал его собеседник, — им надо растолковать, что сегодня или завтра прибудет самолет, приземлится на шоссе, тут, неподалеку, и что они должны сесть и уехать. И что полетят они в Россию, матушку-Расею , понятно? И чтобы они не воображали, что их собираются доставить в Лондон, к английскому королю под крылышко. Ничего подобного. Пусть и не мечтают.

— А откуда они тут взялись? — спросил Януш.

— С неба упали, — сказал пожилой.

Вдруг отозвался часовой, тот, с бакенбардами. Голос у него был хриплый и очень неприятный:

— Я бы посоветовал вам прекратить эти расспросы.

Януш обернулся к нему, крайне удивленный.

— Это вы мне говорите? — осведомился он.

— А то кому же! — грубо ответил партизан. — Может, вашей мамаше?

— Успокойся, Збышек, — сказал пожилой, который явно почувствовал себя неловко. — Ну чего ты задаешься?

Но в эту минуту ввели двух «барчуков». Действительно, вид у них был такой, словно явились они прямо с Пиккадилли. Один был рослый, светловолосый, с коротеньким носиком, вылитый лорд Дуглас. Ангелочек. Второй, пониже и потемнее, с черными глазами, казался более мужественным. Они стали возле станка и дружно поклонились Янушу.

— Cood afternoon [80] Добрый день (англ.). , — произнесли оба одновременно, как благовоспитанные дети.

Януш с трудом сдержал улыбку.

В этом странном и жестоком мире, среди закаленных и грубоватых партизан, каждый день находящихся на волосок от смерти, благовоспитанные англичане действительно выглядели не только смешно, но и трогательно. До чего же они были уверены в своей ценности.

У одного шея была повязана пестрым шотландским шарфиком, у другого из кармана френча торчал небольшой томик в сером сафьяновом переплете. Библия или стихи?