Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Том 2

— Зачем? — спросил Ромек. — С лошадьми я справлюсь, Анджей мне поможет.

Спыхала сказал, улыбаясь:

— А я ведь служил в конной артиллерии. Кони обычно меня слушались… А это в пути тоже может пригодиться.

— Вы будете начальником экспедиции, — усмехнулась пани Эвелина.

В эту минуту в комнату вошла Геленка.

Когда она щурила глаза, то никак не выглядела на свои пятнадцать лет — казалась зрелой и мудрой женщиной.

— Что тут за совещание? — спросила она.

— Едем в Варшаву! — воскликнул Анджей почти весело. — Мама, пан Спыхала, Ромек и я.

— А я? — спросила Геленка. — Как вы мной распорядились?

— Ты остаешься, Геленка, — сказала Ройская. — Неизвестно, как все сложится.

Геленка задумалась.

— Действительно, — сказала она, — пожалуй, так будет лучше.

Она вопросительно взглянула на мать, но Оля сидела выпрямившись, уверенная в себе и даже улыбалась.

Увидев, как спокойна мать, Геленка улыбнулась снисходительно и даже с оттенком презрения. Удивительное дело, как улыбка эта меняла лицо Геленки. Она снимала неприятную резкость, которая так его портила, и придавала выражение, очень напоминающее пана Франтишека. Геленка становилась очень милой, хотя и не столь красивой. Девушка знала об этом и старалась не улыбаться.

— Так будет лучше, — повторила она, — не стану с вами спорить.

— Ну вот, — сказала Ройская в раздумье, — теперь я очень одинока. Правда, есть пан Козловский, — поспешно добавила она, взглянув на Ромека, — но все же я буду чувствовать себя очень одинокой после вашего отъезда.

— Да-а, — протянула Оля. — А что с Валереком?

Ройская ничего не ответила на этот вопрос. Встала и обратилась к Анджею:

— Может быть, хочешь еще простокваши?

— Нет, нет, — торопливо ответил Анджей, — с меня вполне достаточно.

Комната, в которой умерла тетя Михася, постепенно освободилась от поселившихся в ней беженцев. Одни нашли себе жилье в ближайшем городишке, другие отправились в Седльцы, третьи двинулись к востоку — оттуда еще можно было переправиться в Литву и в Советский Союз. Комнату даже привели в порядок, в ней после отъезда матери должна была поселиться Геленка.

Утром Геленка направилась туда. Перед старомодным, овальным, исполосованным зелеными тенями зеркалом стояла мать. Геленка замешкалась на пороге, и мать не заметила ее. Она напряженно вглядывалась в зеленоватую гладь зеркала, словно в воду, брови ее были сдвинуты, казалось, она силилась что-то вспомнить. Прежнюю прическу? Платье, о котором давным-давно и думать забыла?

Геленка кашлянула, и мать обернулась.

— Кокетка ты, мать, — сказала Геленка и принялась наводить порядок в шкафу, стоявшем у противоположной стены, — кокетничаешь перед зеркалом…

Оля возмутилась.

— Как ты выражаешься! Ты хорошо знаешь, что я никогда не кокетничаю перед зеркалом.

— Верно. Но сейчас ты так старательно себя разглядывала.

— Да, смотрела.

— И что же ты высмотрела?

— Геленка, — Оля резко повернулась к дочери, — неужели тебе никогда не приходит в голову, что мать тоже человек?

Геленка повернулась к ней.

— Нет, никогда. Так же, как тебе не приходит в голову, что дочь тоже человек.

— Послушай, — уже мягче сказала Оля, — прежде всего ты не знаешь, что и когда приходит мне в голову. Слишком мало тебя это интересует.

— До чего же ты сентиментальна.

— Лучше быть сентиментальной, чем черствой, — сказала Оля и вышла из комнаты.

Был уже полдень. Оля сошла в холл. С другой стороны туда спускался Спыхала. Вдруг поднялся крик:

— Немцы едут, немцы едут!

Анджей и Ройская бросились к окнам столовой. На главной аллее показался маленький немецкий вездеход. Сидящих в машине разглядеть было нельзя.

— Все будьте наверху, — сказала Ройская и пошла к входной двери.

В холле стояли растерянные Оля и Казимеж.

— Ступайте наверх и никуда не выходите, — повторила Ройская. — Немцы.

Анджей не отошел от окна. Машина остановилась у крыльца, и из нее вышли двое. Один был немецкий летчик, ловкий и элегантный с виду, другой — штатский, в полувоенной фуражке, высоких сапогах и полушубке. Этот тоже держался, как военный, «допустим, как бывший военный», — мысленно поправился Анджей. И вдруг он узнал его: это был Валерек.

Анджей двинулся следом за пани Эвелиной, он не хотел оставлять тетку одну. Впервые он близко видел немца в военном мундире, появление Валерека тоже не вызывало в нем приятных ощущений. Анджей почувствовал, что бледнеет, руки у него похолодели.

Валерек с молодым летчиком уже вошли в прихожую. Лицо Ройской тоже было бледно, губы сжаты. Валерек, казалось, этого не замечал.

— Я попросил моего друга господина фон Бёма подвезти меня сюда. Я очень беспокоился о тебе, мама, но вижу, что у вас все в порядке.

Ройская молчала.

Валерек продолжал с наигранным оживлением:

— Это мой новый друг, обер-лейтенант фон Бём. Он сейчас стоит в Седльцах…

Молодой офицер поклонился. Ройская кивнула, но руки не подала. Валерек постарался и этого не заметить.

— Прошу, — обратился он к немцу, не дожидаясь приглашения матери и, видно, опасаясь, что приглашения этого так и не последует, — прошу.

И, сбросив полушубок, Валерек повел офицера в гостиную. Тут он заметил Анджея.

— А, и ты здесь? — сказал он, не подавая ему руки и не представляя офицеру.

Прошли прямо в гостиную и уселись в кресла. Ройская, увидев, что иного выхода нет, последовала за ними. Анджей тоже, сжимая похолодевшие руки. Говорил только Валерек, к тому же без передышки. На очень плохом немецком языке он принялся рассказывать своему «новому другу» историю Пустых Лонк. Подробно описал памятный эпизод тысяча девятьсот двадцатого года, восторгался уменьем матери вести хозяйство. Видно, его очень заботило, чтобы у немца составилось хорошее впечатление о хозяйстве. Молодой офицер, кажется, понял это и сказал (это были его первые слова с момента появления в польском доме):

— Очень хорошо, что хозяйство тут образцовое. Я думаю, мы не оставим на месте людей, которые не умеют вести хозяйство. Вы ведь понимаете, нам надо кормить население. Однако это не по моей части, — добавил он, улыбнувшись и склонив голову в сторону Ройской, — так что я не смогу вам помочь, если обстоятельства сложатся как-нибудь иначе.

— Что вы, господин барон, — преувеличенно естественным тоном воскликнул Валерек, — кто же вас в этом подозревает? Но я думаю, если бы что-нибудь угрожало моей матери, вы бы нас сразу предупредили.

Немец пробормотал что-то невнятное, из чего следовало, что наверняка не предупредил бы.

Но Валерек тараторил дальше:

— Я страшно о тебе беспокоился, мама. — Он мешал немецкие фразы с польскими. — Страшно, хотя, к счастью, в округе не было никаких боев.