Муа Мартинсон - Мать выходит замуж

— Ханна всего боится. Она ведь такая трусливая.

— Да я и не сержусь на нее. Но тебе, Миа, следует быть послушнее.

Та-а-к. Я сразу успокоилась. Опять старая песня. Сейчас мне всыплют. Я снова начала ненавидеть учительницу. Она такая же, как все, такая же, как мать. Но мать иногда оставляет меня в покое и не колотит, хотя другой раз и следовало бы поколотить. Но что же я теперь-то сделала? Не писала цифры? Да разве можно писать, когда дрожат руки, а цифры на доске так и прыгают вверх и вниз? Разве можно писать, когда под колесами поезда лежит мертвая Ханна?

— Ты слышала, что я сказала? Надо сдерживать себя, Миа. Ты любишь Ханну, но ты должна позволить Ханне быть Ханной — она никогда не сможет стать такой, как ты.

Я не поняла, что она хотела этим сказать, но взбучки наверняка не будет. Что же тогда будет? Что-нибудь другое? Чего я прежде не знала?

— Я должна поискать Ханну, она больше никому не нужна, — сказала я.

— Ты решила уйти без разрешения. Почему? Почему не спросила меня? А я надеялась, что ты попросишь разрешения, Миа.

Тут я совсем растаяла. В самом деле, почему я не попросила разрешения?

— Разве я злая?

— Нет, нет! — закричала я.

— Тогда почему же ты не попросила у меня разрешения, прежде чем пойти? Я ведь видела, что ты задумала уйти.

— Тот, кто просит, никогда ничего не получает. Никогда, никогда! — У меня перед глазами все время стояла прежняя учительница со спицей в руке.

— Меня ты никогда ни о чем не просила.

Это было гораздо хуже побоев, этого я никак не могла понять. Что же со мной будет?

Теперь я не ненавидела и не любила ее — я просто боялась. Она напомнила мне того страшного бога, про которого я читала в бабушкином молитвеннике. Бога, который видел в темноте. Бога, который ходил по белому свету, карал всех и жил как тиран. Бога, который мог делать все, что ему вздумается, и никто не осмеливался ему перечить.

Я испугалась. И, как всегда в таких случаях, мысли начали проясняться. В самые отчаянные минуты ко мне приходили особенно ясные мысли. У меня был чрезвычайно развит инстинкт самосохранения.

— Фрекен могла сама попросить меня поискать Ханну, — сказала я покорно, хотя внутри у меня все дрожало и горело от нетерпения и страха перед тем, что должно вот-вот произойти, а также от мысли, что я все еще сижу в классе, трачу даром время и не разыскиваю Ханну.

В дверь начали заглядывать ребята — перемена слишком затянулась. А фрекен все сидела, уставившись глазами в одну точку, на лице у нее горел темный румянец. «Злится, — подумала я. — Теперь все кончено, Ханна умерла».

Я поднялась, чувствуя, как у меня похолодели щеки.

— Да, Миа, я могла попросить тебя, — услышала я голос учительницы. — Но ты должна научиться не отчаиваться заранее и не вбивать себе в голову всякие нелепицы. Ханна не умерла. Просто она очень застенчива и стесняется прийти в школу. А теперь, прошу тебя, сходи в богадельню (так назывался дом для бедных) и все о ней разузнай. На сегодня ты свободна.

Я сразу забыла сурового, карающего бога. Что у него общего с моей учительницей? Она — новый бог, которого никто прежде не знал! Но что нужно делать, когда стоишь перед новым богом? Я не знала… Мне бы надо просто уйти, но как уйти, ничего не сказав?

— Пора звонить на урок, — донесся до меня голос фрекен.

А я все медлила. Что же все-таки сказать?

— Я не знаю, я… я… прошу прощения… — смиренно пробормотала я.

— Хорошо, Миа, но это лишь простое соблюдение правил вежливости. Впрочем, я понимаю тебя. И все же не надо слишком часто просить прощения. Это так легко может войти в привычку. Ведь тот, кто часто просит прощения, очевидно часто и поступает неправильно.

Я подумала, что и раньше все это знала, и, ничего больше не сказав, низко присела. Только я успела выйти на школьный двор, как зазвенел звонок. Пробежав мимо детей, как будто их вовсе не существовало, я направилась прямо к Ханне. Теперь я была уверена, что она жива, — так сказал мой новый бог.

А в богадельне шла настоящая война.

Четыре старухи в сенях так орали друг на друга, что ни одна из них наверняка не слышала, что кричит другая. Тут была и Метельщица Мина — большая толстая женщина с розовым и гладким лицом, хотя ей давно уже стукнуло пятьдесят. Ссорились из-за Ханны.

— Может девчонка, если ей уже восемь лет, попроситься выйти за нуждой? Может или нет? Так почему же я не имею права вздуть ее? Разве она не моя дочь? — кричала Мина.

— Чучело гороховое! Хоть пожалела бы бедняжку! — орала маленькая тощая старуха. — Стыда у тебя нет! Будто не знаешь, какая у тебя тяжелая ручища! Вернется фру, она тебе покажет!

Я знала, что «фру» — заведующая. Стало быть, сейчас ее нет, а Мина избила Ханну. Я отошла немного в сторону, чтобы они не заметили меня. Нужно подумать, как выручить Ханну. Она лежит теперь где-то, ее избила Мина. Страх снова овладел мною. Мой новый бог здесь уже не властен, а старого я всегда считала только карателем и больше ничем.

— Ты и сама частенько забываешь выйти за нуждой, хоть ты и старая карга! — закричала высокая старуха и, сжимая кулаки, подошла к Мине. — Ты грязная, вонючая калоша, вот ты кто! Не понимаю, о чем только думал бог, когда послал тебе ребенка! Тебе впору быть крючником! Наверняка переломала девочке ребра.

Тут я необдуманно закричала во все горло и бросилась в дверь. Вперед, вперед, через большой зал, вверх по лестнице, снова вниз — и на кухню! А там сидела Ханна! Я сразу увидела, что она плачет, но может двигаться, она — ест! Около нее стоит женщина, держа чашку с молоком, в которую Ханна макает ломоть пшеничного хлеба.

В этот день в богадельне все шло шиворот-навыворот: на кухне, в женском отделении, где сроду не показывался ни один мужчина, стоял высокий, сутулый старик. Он тоже наклонился к Ханне, разговаривая с ней шутливым «детским» голосом. Ханна ела, время от времени всхлипывая. Кормившая ее женщина говорила как-то странно, и ее никто не понимал. У нее были белоснежные волосы, белые ресницы и брови, а глаза красные, как у кролика. Ей не было и тридцати лет.

— Ханна, Ханна! Фрекен отпустила меня и позволила пойти к тебе! Тебя она тоже на сегодня отпустила! Фрекен нисколечко не сердится, ты не бойся! — выпалила я. — Так сказала фрекен. А я теперь останусь с тобой.

Ханна покраснела и вырвала чашку из рук женщины-альбиноски. Наверно, ей стало стыдно, что я видела, как ее кормят. Старик повернулся ко мне:

— Какая добрая девочка, как это хорошо с твоей стороны. Ханне очень скверно, Мина, она… — Но тут он, видно, вспомнил, что Мина все-таки мать Ханны, и, ничего больше не сказав, вышел из кухни.

Ханна рассказывала потом, что старик явился как раз, когда Мина била ее за то, что она пришла домой мокрая.