Муа Мартинсон - Мать выходит замуж

— Все потому, что это заметил моряк Шоквистан, иначе мама ни за что не стала бы меня бить, — всхлипывала Ханна. — Но Шоквистан все время ругает маму, говорит, что она глупая и что ее дети тоже никогда не поумнеют. Поэтому-то мама так разозлилась и поколотила меня. Она бы, наверно, убила меня, но тут пришел дядя Берг и вышвырнул маму отсюда, а другие женщины помогли ему. Потому что, когда мама сердится, она может убить. Забила же она до смерти кошку, на которую разозлилась…

Меня очень заинтересовало все, что я услышала.

Здесь, видно, привыкли считать, что человек может поступать, как ему вздумается: разозлился на кошку — взял и убил ее. Вошла альбиноска и пролепетала что-то непонятное. Вдруг с нее свалился передник. Тогда она захихикала, подхватила его и сказала что-то Ханне. Та в ответ высунула язык. Я никогда не видела, чтобы Ханна так вела себя.

— Ей кажется, что мужчины только о ней и думают, потому что она все время теряет передник. Она сама развязывает тесемку десять раз на день и кричит: «Тэн-тэн-тэн, мей-мей-мей!»

Ханна со злостью передразнивала несчастную женщину с белыми, как у зайца, волосами и в самом деле очень некрасивую. В комнату вошла одна из тех старух, которые ругали Мину в сенях, и увидела альбиноску с передником в руке.

— Ты опять торчишь здесь со своей дурацкой тряпкой! Пошла вон! Ты подаешь дурной пример детям! — И маленькая кривобокая старуха вытолкала несчастную идиотку в сени.

Я не могла понять, что она сделала плохого и что тут особенного, если даже мужчины думают только о ней одной? Но Ханна хитро мне подмигнула. Я видела, что в отсутствие фру она чувствовала себя здесь совершенно свободно; это была совсем другая, новая Ханна, знавшая массу таинственных вещей, о существовании которых я и не подозревала.

— Ну как ты теперь себя чувствуешь, Ханна? — спросила маленькая старушка, выгнав приветливую альбиноску.

Да, Ханне здорово досталось, Мина жестоко избила ее. Но у меня тотчас мелькнула мысль, что она к тому же еще чуточку притворяется. Так оно и было. Как только старушка, прихрамывая, вышла из комнаты, Ханна прошептала:

— У нее водятся деньжонки, понимаешь, и она всегда дает мне монетку, когда кто-нибудь есть в комнате, чтобы позлить остальных старух, у которых нет ни гроша.

Не так-то легко было Мине воспитывать детей в богадельне. Имей она хоть малейшее представление о том, что такое воспитание, она несомненно отчаялась бы, а так она только твердила, что Ханна принадлежит ей, а это было неоспоримо. Ханна родилась в богадельне, и старухи простояли тогда всю ночь под дверью комнаты, ожидая ее появления на свет.

Все, кто был зол на Метельщицу Мину, — а таких было большинство, потому что Мина была самая молодая из них, каждую субботу ездила на рынок и ей были еще доступны некоторые радости жизни, а на долю других оставались только боль и горечь, — все эти враги Мины брали Ханну под защиту каждый раз, стоило Мине открыть рот, чтобы сделать дочери замечание.

С таких мелочей обычно и начинались самые большие скандалы в богадельне, которые не мог прекратить никто, кроме «фру».

Но сегодня «фру» не было дома.

Я повела Ханну в старый заросший сад. Деревья стояли, усыпанные еще не спелыми плодами, рвать которые было строжайше запрещено; яблоки принадлежали председателю муниципалитета.

Но Ханна преспокойно сорвала несколько зеленых яблок, и я почувствовала, как внутри у меня что-то екнуло. Никогда в жизни не посмела бы я сорвать зеленое яблоко с дерева, что росло возле нашего дома, и так небрежно отдать его подружке. Никогда еще возле тех домов, где я жила, не росло сразу по нескольку яблонь.

— Тебе очень больно? — Мне захотелось снова увидеть Ханну несчастной и зависимой от меня, хоть я и поняла уже, что у нее и без того довольно защитников.

— Не особенно. Хочешь посмотреть?

Она расстегивает свою неизменную кофту, снимает ее, задирает на голову грязно-серое белье и стоит так, освещенная солнцем, маленькая и худая. Грубый пояс юбки врезается в голое тело. На коже, туго обтягивающей ребра, видны следы каждого крючка кофты. Ханна чудовищно худа.

— Тебя что, совсем не кормят? — спрашиваю я.

— Конечно, нет. Да я никогда и не хочу есть, я ем только по субботам, когда мы с матерью бываем в городе, — говорит она небрежно и прибавляет: — Погляди сюда…

На спине у нее большущая шишка — след мощного кулака Мины, а по сторонам — синяки от старых щипков и ударов.

— Вот здесь болит, на спине. У матери такая тяжелая рука… А это один старик, он щиплет меня изо всех сил, как только увидит. Посмотри, — она поднимает маленькую худую руку — подмышка совершенно черная.

— Бабушкину сестру избили так, что вся спина была в крови, и она утопилась. Расскажи обо всем фрекен, пока они тебя совсем не убили, — говорю я, объятая ужасом. — А не то я сама скажу.

Глаза Ханны темнеют от испуга.

— Не говори, — начинает она всхлипывать. — Не говори, а если скажешь, я больше не пойду в школу.

— Нет, нет, — обещаю я, — но тогда не позволяй больше старику щипаться.

— Он тоже дает мне деньги. Все старики добрые, вот увидишь, — она снова опускает сорочку и надевает кофту, не застегивая ее.

— Не так больно, когда не застегнуто, — говорит она тоном бывалого человека.

Ханна тащит меня в угол сада, в настоящие заросли одичавших слив. Она заползает в кустарник и появляется снова с горстью монет по пять и десять эре.

— Я боюсь показать их матери. Понимаешь, старики не то, что старухи, они не сплетничают, когда дают деньги. Но я потому-то и боюсь показать монетки матери, что получила их от стариков. Старухи — те дадут что-нибудь и тут же всем разболтают. На, возьми их!

— Нет, нет! — Я испугалась этой кучи денег и отпрянула. — Нет, нет!

Такие сокровища я не смогла бы хранить. Мать стала бы расспрашивать, откуда они взялись. В худенькой руке Ханны монеты казались такими опасными! Руки ее гораздо меньше моих, но уже костлявые и грубые, потому что она помогала Мине ломать прутья для веников.

— Выбрось их, Ханна! Выбрось! — умоляла я. — Тебе попадет за них!

— Ну возьми хоть одну монетку, — прошептала она. — Одну-единственную. Я ведь взяла у тебя платье.

Я беру одну монету. Остальные Ханна опять прячет в кусты и сверху кладет камень. Мрачный, покрытый медной зеленью клад. Пахнущие табаком эре дряхлых стариков.

Жалобно вскрикивая от боли, она застегивает кофту.

— Я твой друг, — шепчу я. — Ханна, я твой друг. Бабушкина сестра пошла к своему дружку, а они избили ее так, что она утопилась. Расскажи все фрекен, Ханна.

— Ханна, Ханна! — послышалось вдруг.

— Да-а-а! — отвечает Ханна и шепчет: — Утром я приду в школу. Купи себе что-нибудь на эту монетку, — и она убежала.