Муа Мартинсон - Мать выходит замуж

Хозяйка начала всхлипывать и жаловаться, что Гедвиг ее осрамила, что теперь она не сможет показаться людям на глаза; а одна из ее гостей стала хлопотливо разъяснять матери, что белье можно отнести в городскую прачечную. (Это матери-то, которая только что притащила тряпки из города!)

— Здесь едва ли найдется чем вымыть посуду даже в воскресенье, — шутливо заметила гостья, стараясь показать, что сама-то она тут ни при чем.

Мать не сказала больше ни слова и, хлопнув дверью, поднялась наверх.

Она согрела те остатки воды, что у нас еще уцелели, и начала до боли скрести мне голову; потом достала из ящика чистый передник.

— Мы пойдем в Вильберген, к бабушке, я должна постирать, чтобы заплатить за квартиру этой ведьме. Слышала, как я ее отчитала?

— Так ей и надо, — ответила я, удивляясь, как это мать не захворала от картошки и колбасы, которую съела.

— А много денег отдал дедушка? Как он смел отдать мои деньги? А может, это были не мои деньги, раз я была еще такая маленькая?

Не отвечая, мать уставилась прямо перед собой. Я ждала, чрезвычайно возбужденная.

— Не знаю, — наконец сказала она, продолжая думать о чем-то своем. — Не знаю. Впрочем, здесь мы долго не задержимся, — добавила она твердо и опять принялась собирать грязные рубашки прядильных мастеров, которые только утром притащила.

— Разве мы не будем сначала распаковывать вещи и убираться?

— Нет, нужно постирать белье и заплатить за квартиру.

До бабушкиного дома было около мили.

Выстирав и погладив замасленную рабочую одежду и засаленные кухонные передники, мать пошла к родственникам, но у них не оказалось денег, чтоб заплатить за работу.

— Я же тебе говорила, — сказала бабушка, когда мать вернулась, — вот уже двадцать лет они должны мне за целую кипу половиков.

Прошло тридцать лет, а «состоятельные» так и не заплатили за стирку белья, но все-таки они «немного помогли Гедвиг работой».

По-видимому, это было постоянным кодексом «состоятельных»: бедные люди должны иметь работу, тогда они как-нибудь проживут.

Бабушка дала денег, чтобы заплатить за квартиру.

— Иначе тебя съедят заживо. Уж я-то знаю эту публику.

В тот же вечер хозяйка получила деньги. Поблагодарив мать, она, как ни в чем не бывало, принялась болтать. Видно было, что она искренне рада деньгам. Еще бы — давным-давно не видела она наличных денег. В жалком бюджете индивидуальных застройщиков эти четыре кроны кое-что значили. До сих пор они все вкладывали в дом. И вот наконец что-то получили! Квартирная плата! Наличные деньги! Мать вела себя сдержанно.

При известных обстоятельствах друзья детства могут быть очень холодны друг с другом.

В комнате ничто не изменилось с тех пор, как мы ушли: таз с грязной водой, в котором мать мыла мне голову, так и стоял на стуле, постель для двоих на диване смята и скомкана. Моя постель по-прежнему лежала в углу.

О ты, мой милый дом у Старой дороги, с белыми скатертями, новыми половиками, тишиной! Там мы были вдвоем со счастливой тогда матерью! Никогда, никогда уже не была я так близка с нею. Слишком много стояло теперь между нами: заботы, грязь, долги, отчим; к тому же мать очень подурнела и растолстела и мысли ее были заняты только отчимом.

С той первой ночи в комнате у Старой дороги, когда мать легла в одну кровать с отчимом, мы больше никогда не оставались вдвоем. И нигде уже не было так чисто и красиво, как там. Здесь на это жалкое заколоченное окно даже не повесишь простую занавеску — в комнате сразу станет темно, а для шторы с девочкой в деревянных башмаках и вовсе не было места. Да она и не нужна: солнце никогда не заглядывало в комнату, не играло на ярких лоскутках половиков.

Диван перестал быть моей собственностью, на нем теперь спала мать и по ночам считала желуди на спинке. Единственное, что еще было овеяно какой-то тайной, — это Вальдемар, но его мне никак не удавалось увидеть. Тот самый Вальдемар, который работал на сахарной фабрике. Как он, должно быть, богат! Я знала, что каждый день он приносит домой патоку, — на чердаке стояла большая четырехугольная железная банка, полная патоки.

— Они получают ее на фабрике, — сказала мать. — Это неочищенный сахар, и фабрика не может его продавать.

Бабушка говорила, что у того, кто украдет хоть капельку патоки, на носу каждый раз вскакивает веснушка. А сколько веснушек было у нашей хозяйки! Может быть, это из-за патоки? Мне необходимо было увидеть Вальдемара. Если и у него столько же веснушек, сколько у его фру, значит он и правда ворует патоку.

Душные, жаркие дни. Поникли запыленные головки репейника и бутеня. Когда мать не ходит в город мыть полы или стирать, она лежит на желудевом диване, и ее рвет. Все, что она съедает за день, идет прахом.

Вши по-прежнему плодятся в моих волосах. От покатого потолка в комнате пахнет смолой. Внизу хозяйка каждый день печет хлеб с сахарной патокой — ее употребляют вместо солода. Хлеб получается сладкий как мед, однажды мне дали попробовать кусочек. А на чердаке стоит банка, таинственная, недоступная.

Из новых стен сочилась смола, повсюду висели желтые вкусные капли. Долгие часы я простаивала на чердаке, глядя на железную банку, и однажды взяла в рот каплю смолы. Она должна быть патокой. Раз в доме есть большая железная банка с патокой, значит и сочащаяся из стен смола должна быть патокой. Но капля оказалась обыкновенной еловой смолой и вдобавок такой горькой, что у меня свело скулы.

Хозяйская дочь ходила в школу. Мне тоже надо было учиться.

— Не стоит, — сказала мать, — мы все равно скоро переедем.

Я старалась встретить хозяйскую дочку на улице, когда она возвращалась из школы, но та не обращала на меня внимания. Сидя на смолистых досках крыльца, я часами ждала, пока она выйдет, но она не показывалась. А стоило мне уйти, как она тут же выбегала и мчалась к какому-нибудь дому, где у нее были товарищи.

Ей не разрешали со мной играть, но мне такая мысль даже не приходила в голову. Я была уверена, стоит только мне заговорить с нею, и мы подружимся, начнем строить кукольные домики и устраивать куклам паточные пиры. Я верила в свою способность завоевывать новых товарищей и не привыкла к тому, чтобы они избегали меня. Но мне никак не удавалось остановить ее. Однажды я все-таки схватила ее за юбку.

— Отпусти меня, гадкая девчонка! — закричала она.

На крик вышла губастая дочь крестьянина:

— Иде надо готовить уроки, — на лице ее поблескивали веснушки.

Постепенно я начинала кое-что понимать.

Домовладельцы предпочитали сдавать маленькие комнатушки, без которых легко могли обойтись, одиноким мужчинам или женщинам. Если же в мансарду случайно попадали жильцы с ребенком, то дети, домовладельцев не дружили с ними. Поэтому я не нашла товарищей в поселке; те ребята, что жили здесь, были слишком хороши для меня.