Муа Мартинсон - Мать выходит замуж

— Сними чулки, ведь они порвутся, — наконец отважилась я заговорить.

— Не все ли равно, порвутся они или нет, — по голосу матери я поняла, что она плачет.

— Ты ударила его туфлей?

— Его? Нет, я ее стукнула туфлей по носу. Она-то ведь знает, что он женат, даже знакома со мной, — мать снова умолкла.

Благоухающий лунный свет, казалось, кричал о нашей беде.

Да, кое-что я, вероятно, все-таки понимала, хотя матери понять никак не могла. Вовсе незачем так горевать, раз он ушел к другой. Это же замечательно: пускай себе та, другая, забирает его, по крайней мере мы от него избавимся.

— А его ты ударила второй туфлей? — кровожадно спросила я.

— Нет, вторую туфлю я выкинула. Не могла же я идти в одной.

Ну, ясно — отчима она не решилась ударить, а ведь мне от нее не раз доставалось.

Сады кончились, мы шли мимо некрасивых домов индивидуальных застройщиков. Тени на дороге стали угловатыми, аромат цветов исчез. Мать была похожа на нищенку; намокшая от росы пыль толстым слоем облепила чулки.

Осторожно, стараясь не дышать, мы прокрались наверх по узкой лестнице, но мать наткнулась на банку с сиропом, стоявшую у самой лестницы, и мне показалось, что она зазвенела, как церковный колокол. Мать выругалась:

— Чертова банка, чтоб ей провалиться! — Раньше я никогда не слыхала, чтобы мать ругалась.

Я досыта наелась пшеничным хлебом и больше всего хотела теперь спать, но мать не могла уснуть, не выпив хотя бы чашку крепкого кофе, потому что, как она объяснила, у нее ужасно болит голова.

— Нет ни щепки дров. И у Вальдемаров нет, — сообщила я довольно хладнокровно. Я сидела на постели, не сняв платья, и боролась со сном.

Мать собрала несколько газет, зажгла их, налила воды в жестяной кофейник (каждый день я таскала воду из насоса, принадлежавшего хозяйке лавки), закутала в полотенце кофейную мельницу, чтобы внизу не услышали, как она размалывает зерна. Но бумага моментально сгорела, а вода сделалась лишь чуть тепловатой. Я увидела, как мать разрывает плетеную корзинку, в которой отчим, работая землекопом, носил обыкновенно провизию, — и сон сразу пропал. Пламя, мигом охватившее сухие прутья, загудело в каминной трубе, но вода снова не успела закипеть. Мать совсем помрачнела. Она разделась, осталась в холщовой рубахе, тесьма юбки врезалась в располневшую талию, живот был большой и высокий.

— У меня все-таки будет чашка кофе, хоть бы для этого мне пришлось сжечь весь дом, — сквозь зубы сказала она.

Она вышла на чердак, вернулась с почти новой щеткой для мытья полов и сунула ее в камин. Туда же отправились две деревянные ложки и деревянная мешалка для белья. Наконец кофейник закипел. Я уже совсем проснулась, а кофе так хорошо пахло, что я попросила у матери глоток, и получила в придачу свежую булочку.

— Я купила несколько булочек, а там будь что будет. Какой смысл копить и голодать; голодать, когда что-то имеешь, и голодать, когда ничего не имеешь. Во всяком случае, я сварила кофе и буду пить его, — торжествующе закончила она.

От выпитого кофе и слов матери я настолько подбодрилась, что предложила сходить к забору, где так хорошо пахнут цветы.

— Может, сорвем несколько цветков или даже парочку яблок… — сказала я. Настроение матери передалось и мне. В самом деле, лучше ни о чем не думать. Но мать отказалась пойти.

— Не болтай глупостей… Все-таки я сварила кофе, — повторила она.

Удивительно, сколько она сожгла всякого хлама. Эта победа над раскалившимся докрасна камином и пустым дровяным ящиком как будто приободрила ее. Она словно гордилась тем, что из-за чашки кофе спалила деревянные ложки, щетку для мытья полов, деревянную мешалку и корзину из-под провизии. Неожиданно она открыла в себе новые возможности, о которых раньше не подозревала. Это обрадовало ее, придало уверенности. Во всяком случае, ей так казалось.

— Завтра все-таки купи где-нибудь туфли, — сказала я, боясь, как бы она не вздумала всегда ходить босиком, как цыганки, которых мне не раз приходилось видеть.

— Конечно, куплю, к чему экономить. Все равно толку не будет.

Я снова попыталась заснуть, а мать начала вытряхивать пыль из своей единственной пары чулок, в которых она притащилась от городской таможни. Постель на диване по-прежнему была устроена на двоих, а ведь мать знала, что «он» не придет домой, и могла бы взять меня к себе. Но она этого не сделала. В конце концов после всех треволнений я заснула крепким сном.

На другой день мать вернулась домой в поношенных парусиновых туфлях, купленных за пятьдесят эре у процентщика Калле. Вторую пару ботинок она принесла в пакете. Задора ее хватило ненадолго.

Как-то, неделю спустя, я засиделась у пекаря и пришла домой поздно. И тут-то я увидела наконец Вальдемара. Он шел с работы и, по обыкновению, нес большую бутыль. Я знала, что в ней патока. Это был невероятно высокий и толстый мужчина с широким, совершенно белым лицом и маленьким, почти незаметным ртом. Веснушек у него не было. Он присел на доски около порога, потому что ни хозяйки — его жены, ни дочери не было дома, а ключ они забрали с собой.

Я уселась подле него, поскребла в голове, спрятала свои черные ноги под подол юбки и попыталась завести с ним разговор. Он сразу понравился мне, и я захотела хоть немного разузнать о сахарной фабрике.

Он весело поздоровался со мной, вынул изо рта табак и, не переставая плеваться, отхаркиваться и вытирать губы тыльной стороной ладони, сказал:

— Не слишком ли поздно для такой маленькой женщины, как ты? Ступай-ка лучше наверх, твоя мать уже, наверно, дома.

Но я продолжала сидеть, пропустив его слова мимо ушей. Где-то вдалеке погромыхивал гром, собирались тучи. Вечерело, стояла удушливая жара. Мой сосед в сумерках казался таким огромным, наверняка это он изготовляет самые большие сахарные головы, которые я видела в лавке, — сахарные головы с отверстием на самой макушке, так что верхний кусочек можно повесить на рождественскую елку. У меня в комоде хранились три таких кусочка. Мать всегда покупала макушку, — она говорила, что сахар там самый твердый и потому экономный. Самый верхний кусочек с дыркой доставался мне. Теперь я хотела попросить Вальдемара делать эти дырки немного поглубже, тогда и маковки для рождественской елки станут побольше.

— Дядя, это вы делаете сахарные головы? — начала я.

— Ну что ты, нас там много, — ответил он дружелюбно.

Вот так разочарование! А я-то думала, что он один приходит в какую-то белую комнату и обтачивает там сахарные головы, а за свою работу получает сироп, который приносит домой. Теперь уже не стоит и говорить о дырках. Я чуточку отодвинулась — от него очень плохо пахло. В поселке индивидуальных застройщиков от всех людей плохо пахло — сказывалась нехватка воды. И дождя уже давным-давно не было.