Муа Мартинсон - Мать выходит замуж

Я по опыту знала, что большие животы обязательно влекут за собой болезни, крики и жалобы. Там, где мы жили, я видела много новорожденных детей, и все они казались мне безобразными.

Однажды в доме тетки, еще до замужества матери, соседка родила близнецов.

— Ну точь-в-точь как две обезьянки, — сказала тетка другой соседке.

Та утвердительно кивнула, — обе они издавна терпеть не могли мать близнецов.

— Она умрет, — сказала тетка. — Лежит и бредит о крысах, будто бы они бегают по потолку. Как ужасно умереть и оставить двух сирот.

Тетка произнесла это с таким осуждением, словно мать близнецов сама виновата в том, что должна умереть из-за своих похожих на обезьянок детей. Но она не умерла. Однажды я увидела близнецов, мне было тогда около шести лет. Они лежали подле матери на большой кровати — вся семья жила в одной комнате — и показались мне в самом деле страшными. Крысы, о которых говорила в бреду их мать, и два несчастных близнеца — все смешалось в моей голове в один ужасный кошмар: крысы появились на свет вместе с детьми. Однажды бедняжек унесли в маленьком ящике, и я искренне обрадовалась этому. Пока они были в доме, я боялась темноты. Нет, я не могла хорошо относиться к тем фрекен, которые приходили, чтобы помочь появлению детей.

— Ну вот, а теперь отправляйся к своей бабушке, — сказала фрекен.

Я присела и пошла обратно.

На улицах уже появились первые прохожие, вереницы молочных фургонов, мясники и садовники. Тащились нагруженные доверху возы, которых много в любое время года. Дважды я пыталась прицепиться к ним сзади, но оба раза меня замечали и стегали кнутом. Наконец один из молочных фургонов остановился, я вскарабкалась на него и проехала через весь город. Молочнице надо было развезти молоко почти по всей Восточной аллее. Она спросила, не помогу ли я ей. Ну, конечно, я согласилась, все равно мне нечего было делать.

— Разве ты не ходишь в школу? — спросила она и строго посмотрела на меня из-под большой белой косынки.

Нет, мама рожает ребенка, у меня нет времени, — ответила я.

— Куда же ты идешь?

— К бабушке в Вильберген.

— Но ведь это совсем в другой стороне!

— Потом я вернусь обратно, мне ведь не к спеху. Бабушка не знает, что я приду. Мне нужно было позвать к маме фрекен.

— Ну, а твой отец?

— Он… он дома, но не смог пойти, потому что Вальдемар поколотил его.

— Грубияны, — сказала молочница.

— Вальдемар хороший, — вступилась я, — но мой дя… мой папа был очень злой, и тогда Вальдемар взял и поколотил его.

— Да, недаром говорят, что все они негодяи, — сказала старая молочница.

Я испытывала к ней большую симпатию. О том, что дома, в углу нашей мансарды, лежит материя на платье и пара ботинок, я совсем забыла. Наверно, я хорошо понимала, что это взятка, нужная лишь для того, чтобы помириться с матерью. А такими подарками редко дорожат. Мне никогда не нравилось, если меня одаривали мимоходом. Неискренние подарки — самое унизительное в благотворительности.

Я помогала молочнице почти до самого полудня, а она разделила со мной свой завтрак и угостила густым, как сливки, молоком. Она даже подвезла меня немножко до Вильбергена, хотя для этого ей пришлось сделать порядочный крюк, и дала мне десять эре. Теперь у меня было двадцать эре.

Я подождала, пока она не скрылась из вида, и решила до вечера не ходить к бабушке. С двадцатью эре в кармане можно обойти весь город и спокойно поболтаться без дела, а у бабушки надо сидеть на месте и мотать клубки для ее бесконечного вязания. А вопросы, на которые никогда не знаешь, что ответить! Опять она часами будет расспрашивать меня и уж обязательно заметит, если я что-нибудь пропущу или привру. Взрослые вечно задают дурацкие вопросы! Все они таковы, даже самые хорошие и добрые. Им всегда кажется, что человек должен знать, что сказала тогда-то мать и что сказал тогда-то отец, что подумал тот и что подумал другой… Разве можно все это запомнить? А если ответишь то, что придет в голову, выйдет неприятность.

Зато сейчас я совсем свободна. Никто не знает, где я. Никто меня не ждет. Есть, правда, одно «но». Что мне, собственно говоря, делать?

Я вышла на одну из длинных городских аллей. После дождя выглянуло солнце, высушило скамейки, и я присела, чтобы собраться с мыслями.

Аллея в это время дня пустовала, только иногда мимо проходили редкие прохожие — грузчики с Салтенги, но ни один даже не взглянул на меня. Покачиваясь, в сдвинутой на затылок шляпе, приближался Большой Медведь, самый здоровенный и самый страшный грузчик в городе. Он что-то мурлыкал себе под нос. Не обращая на меня внимания, он плюхнулся рядом, и я крепче зажала в кулак свои двадцать эре. Был яркий, солнечный полдень, но мало ли что может случиться. Высокий полицейский, стоявший всегда возле Северного вокзала, медленно шел в нашу сторону. Большой Медведь не видел его. Свесив голову, откинувшись на спинку скамьи и широко расставив ноги, он спал.

Полицейский остановился у скамьи, и я остолбенела от страха. Я панически боялась полицейских, особенно таких толстых и высоких. Большой Медведь был тоже высокий, но зато не толстый. Полицейский, не глядя на меня, положил руку на плечо Медведя и встряхнул его.

Великан только хрюкнул.

— Пожалуй, лучше уладить дело сейчас, — сказал полицейский.

Тогда великан поднялся, намереваясь, видимо, кивнуть полицейскому, но не смог — он был слишком пьян для этого.

— Ну, а теперь пойдем со мной, — сказал полицейский. — Да не шуми. Ответишь за то, что натворил вчера в трактире «Ион-пей-до-дна».

И Большой Медведь, которого все ребятишки предместья считали сказочным героем, безропотно последовал за полицейским, а я с тех пор навсегда потеряла к нему уважение.

Я столько слышала о страшных драках, когда полицейские нападали на Медведя десять против одного, а на самом деле все было совсем не так! Словно притягиваемая магнитом, я встала со скамьи и пошла за полицейским и Медведем. Но у полицейского, видно, были глаза на спине, потому что он обернулся и сказал:

— Ступай-ка своей дорогой, а не то сама попадешь в кутузку.

Сердце замерло у меня в груди. Я остановилась как вкопанная, не в силах сдвинуться с места, а Медведь с полицейским уходили все дальше и дальше по длинной аллее…

Над городом клубился дым фабричных труб. Все прохожие торопились по своим делам. Мои сверстники были в школе. А передо мной бесконечной лентой лежала аллея. Я ничего не могла придумать, мне некуда было пойти; весь, мир казался необитаемой пустыней — без развлечений, без игрушек, без детей. Двадцать эре? Но зачем они мне, если нет товарищей?! Я не пошла к бабушке.

Свернув к городу, я стала бродить по улицам. Я не встретила ни одного ребенка. Должно быть, все они умерли — обычно здесь во дворах всегда играли дети. Я пробовала заходить во дворы, но взрослые тут же прогоняли меня. Какая-то красивая фру обругала меня за грязные ноги.