Василий Федоров - Канареечное счастье

И Вареник, прихлебывая уху и уже икая от сытости, стал развивать план, по его мнению, наиболее подходящий для данного случая. Микита слушал рассеянно. От водки мысли стали острее, и острее проступала тоска. За окном золотым потоком плескалось солнце. Сиреневые прыгали на подоконнике тени, бесшумно гоняясь друг за дружкой. Иногда по-весеннему радостно скрипела снаружи напруженная ветром верба. И в этой ненужной радости зачинавшегося дня крепче и неотвязней становилась боль, и подымалась в душе глухая обида.

— Так вот, — говорил Вареник, — ты и смекни. Ежели купить на плотах бурлатчину да изделать в ней окна, хата выйдет первостатейная. Оно, конешно, не в нашем обычае жить в деревянных стенках… Но как значит по нужде и по случаю бедности…

Но Микита не дал ему договорить. Насупив брови, с покрасневшими глазами, поднялся он из-за стола, шумно отодвинув скамейку.

— Ты это брось, — сказал Микита, не глядя на Вареника, и опять повторил: — Брось!

Он не находил слов, почти заикаясь от душившей его обиды. Вдруг ему представилось, как это он с женой и ребятами поселится в деревянной будке.

«На кацапский фасон», — подумал Микита и скрипнул зубами. Он презирал всегда этих рыжебородых мужиков в полотняных рубахах, являвшихся каждую весну неведомо откуда вместе с плотами.

«Таперича кваску с лучком…» — вспомнилось внезапно Миките, и, криво усмехаясь, он посмотрел на Вареника.

— Так, говоришь, бурлатчину? — сказал Микита. — Хотишь, чтоб я блох подкормил кацапских? Нет, уж на это мы не способны.

Уж это ты брось! Лучше как есть в натуральном виде и хоть бы где под забором.

Вареник пожал плечами.

— Не дури, Микита, — сказал он спокойно. — Дело тебе говорю, а ты фардыбачишься.

— Дело? — вскрикнул Микита. — Не надо мне вовсе таких делов! Знаем мы дела и получше. А что за хлеб-соль, так за это мы благодарны.

И Микита отвесил поклон хозяйке. Вареник хотел еще что-то сказать, но Микита уже вышел из хаты, и удалявшиеся шаги его застучали снаружи.

«Блажь нашла на человека», — подумал Вареник, вздыхая. Он разгладил бороду, смотрясь в медную стенку самовара, где уши его, как у царя Мидаса, казалось, превратились в чистое золото.

«Хозяйства не умеют соблюдать, — продолжал думать Вареник. — А хозяйство по нашей людской жизни должно быть завсегда в аккурате», — и довольно икнул, как бы ставя над мыслями точку.

Между тем Микита, выйдя со двора, повернул в узкую улочку направо. Он знал, что идет сейчас к Соплячихе, хотя перед этим вовсе не думал, куда ему нужно идти.

В душе у него была какая-то злобная радость, что вот, мол, теперь ему… Но он недодумывал до конца мыслей и только усмехался с искривленным ртом.

С Днепра дул ветер, усиливавшийся с каждой минутой. Небо кое-где затянулось тучами. Микита видел качающиеся ветки цветущих деревьев, недоуменно пригибающиеся к земле с обычным своим зимним шорохом. Розоватый снег сыпался на землю, распространяя вокруг миндальный запах. Встревоженные шмели и пчелы высоко взлетали над заборами, и ветер относил их в сторону. Все в природе дышало злобной радостью.

Уже подойдя вплотную к Соплячихиной хате и увидав на тощем дворе не менее тощую курицу с раздувающимся от ветра хвостом, Микита впервые подумал о жене и о детях.

«Шесть невест, — вспомнились ему насмешливые слова Соплячихи. — Наплодил лежебок… Все вы хорошие, когда женихаетесь…»

«Чертова баба», — подумал Микита, отвечая собственным мыслям, и постучал в окно.

Против ожидания, Соплячиха встретила его не в своей обычной манере.

— Иди, раз прийшел, — сказала она почти равнодушно.

На секунду глаз ее остановился на нем, как бы измеряя количество водки, выпитой сегодня у Вареника. Микита переступил порог. Он увидел жену в незнакомой для него обстановке, в чистой горнице с розовыми занавесками у окна. И даже оробел немного, так все это было странно и необычно. Дети еще спали (он тотчас заметил их взлохмаченные головы в углу на чужой постели), и только меньшая была на руках у матери. Микита сел на скамью. По смущенному лицу жены и по той закругленной выразительности бровей, какая бывает у собак и у женщин, совершивших дурной поступок, Микита понял, что незадолго до его прихода здесь говорилось о нем.

— От Афоньки присылали, — робко сказала жена, пряча глаза в ничего не выражающем взгляде.

— От какого Афоньки? От Завертаева?

— От Завертаева. На свадьбу зовут играть.

Микита задумался.

— Пойдешь, штоль? — спросила нетерпеливо Соплячиха. Видно, она с трудом выдерживала роль спокойного наблюдателя и так и рвалась в открытый бой. Не отвечая прямо на вопрос, Микита спросил скрипку. Он осмотрел колки, подвинтил их и натер смычок канифолью.

«Итить или не итить?» — думал Микита.

К Афоньке его не особенно тянуло. Еще с прошлого года задолжался он у Афоньки, призаняв денег на порох, и боялся, что теперь ему могут не заплатить за свадьбу. Но, с другой стороны, там будет выпивка и можно хоть на минуту забыть то тяжелое и непоправимое, что случилось с ним и что мучило его неотвязно, не давая покоя.

«Пойду», — решил, наконец, про себя Микита и приказал жене разыскать ему люстриновый пиджак.

Пока она возилась в углу, развязывая узлы, наскоро собранные во время пожара, Микита подошел к постели и взглянул на спящих детей. Все шесть лежали, тесно прижавшись друг к другу, и все шесть были девочки. Самая младшая, только что отнятая от груди, барахталась на конце постели и, увидев отца, вдруг засмеялась беззубым ртом. Микита чмокнул губами. Внезапно он встретился глазами с насмешливым глазом Соплячихи, молча и упорно сверлившим его, словно желавшим испепелить.

«Пущай, — злобно подумал Микита. — Не то еще будет. До десятка доведу, накарай мине Бог!.. Пущай все десять будут девчата…» В этом было какое-то злобное утешение. Он нетерпеливо обратился к жене:

— Игде жакет?

— Здесь в люстриновом рукав обгорел, — сказала она. — Может, новый наденешь, Микит?

— Это куда ж? К Афоньке иттить в параде? — недовольно проворчал Микита.

Он надевал новый пиджак только в исключительных случаях, когда играли свадьбу у какого-либо чиновника или купца. Но сейчас, в сущности, ему даже улыбалось появиться на свадьбе в «парадном виде», как бы назло судьбе и людям. И только из обычного своего упорства он продолжал ворчать.

Ветер уже разгулялся вовсю, когда Микита со скрипкой под мышкой вышел на улицу. Внизу был виден Днепр, почерневший и вздувшийся, изрезанный белыми морщинами. В садах на горе с рабской угодливостью кланялись деревья, жалобно протягивая белые руки, словно моля о пощаде. Иногда Миките казалось, что кто-то круглый, теплый и сильный хватал его за плечи и, останавливая посреди улицы, шипел в ухо непонятные слова. Это был низовой весенний ветер, шедший с моря от Кинбурна.