Василий Федоров - Канареечное счастье

— Куда изволите? — спросил он равнодушно.

— К институткам вези, — сказал Микита, запахивая пиджак.

Извозчик сощурился.

— Это куда же? В Яр? Или, ежели угодно, в Ливадию?

— Вези, куда хошь, — сказал Микита.

Пролетка тронулась с места и, подпрыгивая на мостовой, медленно покатилась в сторону города.

Во всем облике Вареника, в его лукавых глазах, в растрепанной бороде и помидорного цвета лысине, и в том, что он часами теперь просиживал на опрокинутой у берега бочке, — было что-то от Диогена. По-диогеновски свисали вниз босые ноги, и седые брови лохматились по-диогеновски, но ругался Вареник по-своему, по-русски, как говорится, «в три этажа». Впрочем, с того времени, как в голову ему стали приходить разные мысли, стал Вареник ругаться куда меньше, сделался ленивее на язык. Даже Соплячиха, уже на что бойкая баба, а и та не могла его расшевелить.

— Чекистов засылають, слышь? — шептала Соплячиха, пугливо оглядываясь по сторонам. — Тровлють народ… Учителя Хлюстова убили…

Но Вареник слушал рассеянно.

— Отойди малость в сторону, Александра! — говорил он раздумчиво. — Хотитца мне знать, откеда это Микита Скрипач тащить стропила?

— Матери их сто чертов! — шептала Соплячиха, вращая своим единственным глазом. — Сами себе шлюх позаводили, а народ морят голодом…

«Каждый чего-то хотит», — думал Вареник. И жизнь ему казалась солдатской кашей, где ничего нельзя было разглядеть, но все было размешано вместе — и грязь, и всякая пакость…

В тени высокого обрыва, в том месте, где Днепр широко раздвигает свои зеленые рамки, стояла Вареникова хата. Стояла она особняком, на краю Цыганской Слободки, почти на самом берегу, выпятив стеклянные глаза в лихорадочную ржавчину закатов. Когда-то старательно сложенный плетень теперь развалился и порос мхом. Полая вода нередко обрушивалась во двор, и бедные куры, выучившиеся по этому случаю летать, кольцом унизывали высокие вербы. Оттуда они слали революционный привет отяжелевшему петуху, тщетно подпрыгивающему на одном месте.

— Танцуй, танцуй! — кричал, высовываясь из окна, Вареник. — Я т-те потанцую, Ирода, царя египетского, холуй!

Но вот наступало лето, Днепр входил в берега, и только лужи у хаты все еще славословили весну. Каких только лягушек и жаб не водилось в этих лужах! Были здесь изящные жерлянки с ярко-красными животами, певшие по вечерам одну протяжную ноту «у», и толстые, кирпично-серые жабы, похожие на ростовщиков, хрипевшие черт знает что, выпучив от натуги глаза. И все это галдело, кричало, шипело и пело. А что за травы росли у самой хаты! Когда-то в молодые годы, еще при жизни жены, Вареник развел огород. Теперь от того времени остался хрен, густо разросшийся по всему двору, перебравшийся затем в соседний пустырь и оттуда на улицу, так что слободские пьяницы закусывали иногда на ходу, выдергивая из земли горькие корни. Но всего выше и гуще росли лебеда и крапива. И даже хлебные колосья появились здесь неведомым образом — должно быть, воробьи занесли зерна. Кур же Вареник вообще не считал нужным кормить.

— Для чего их кормить? — говорил он. — Сами прокормятся.

А когда пришла революция и воробьи улетели в буржуазные страны, изменилась вся обстановка двора. Остались только лужи, все с теми же жабами и лягушками и даже с тем же пением по вечерам, как будто и лягушки агитировали за революцию. С этих пор Вареник прослыл кулаком.

— Ты нас на понт не бери, — говорил председатель комбеда Сенька Чихун. — Награбил, отец, за усю свою жизнь, отдавай теперь для народного блага.

— Вот штоб мине провалиться! — доказывал Вареник. — Штоб у мине на языке чирь выскочил!

Но из сельсовета пришла бумага: входящая и выходящая № 14 и чтобы курей отдать для колхоза. А чтобы излишки по закону и как от злостного кулака отобрать. Потому нужно для авангарда. И по случаю укрывательства к высшей мере наказания, хоша и вплоть до телесного расстрела.

Получил Вареник бумагу и покрутил головой.

— Чтоб вам мозги повытрусило, лежебокам! — сердито проворчал он.

Но кур все-таки пришлось отдать. Вскоре после этого нагрянула к Варенику комиссия из сельсовета и перевернула весь дом вверх тормашками. Обиднее всего было то, что комиссия состояла из своих же слободских и всем делом заворачивал тот же Сенька, служивший когда-то у Вареника на рыбной тоне.

— Ты, папаша, не укрывай, — говорил Сенька, стреляя по сторонам своими черными цыганскими глазами. — Отдасишь все добровольно — волоска у тебе на голове не тронем.

И Сенька ухмылялся собственной остроте, так как у Вареника и без того голова была совсем лысая.

— Нате, берите, архаровцы! — кричал Вареник почти исступленно. — Пейте мою кровь, комары распроклятые!

— А ты не ершись, — говорил Сенька, роясь в перинах и опрокидывая сундуки. — Это тебе не при старом режиме.

— Да я бы при старом режиме голову тебе открутил! — кричал Вареник, теряя последнюю долю терпения.

Лысина его побагровела, и глаза утратили насмешливое выражение. Когда же комиссия с трудолюбивым рвением мышей откопала в сенцах последний мешок муки, Вареник почти взвыл от досады и обложил всю комиссию отборной бранью. С этого собственно случая, перешагнув через камыши, вербы и всю днепровскую плавню, через октябрьский переворот и февральскую революцию, через святейшую инквизицию и крестовые походы, через до и после Рождества Христова и вообще через тьму веков, Вареник вплотную приблизился к греческому философу Диогену. Странные мысли стали навещать Вареника, но он хранил их только для себя. Вот шумел Днепр перед хатой, и с верб уже осыпались сережки, и радостный май отражался в лужах голубыми космами облаков… В свежей листве сияло зеленое солнце… Так же галдели чайки, топорщась на ветру и боком отлетая в сторону…

Но все было как бы не то, не так, как прежде. То есть в природе вокруг все было по-прежнему, но жизнь была совсем иная. Как будто с последней курицей вынесли из дому что-то крепкое и прочное… И даже не то было странно, что вынесли добро, а то, как его вынесли — запросто, как из своей хаты, за здорово живешь… Было еще понятно: грабили панов и вообще буржуев, помещиков и капиталистов — на то и революция, чтоб грабить богатых. Но вот когда у него у самого забрали его кровное имущество, когда его куль муки, наработанный мозолями… Вареник становился в тупик:

— Как же так? Это же не в аккурате?

И все, на что он ни смотрел вокруг, казалось ему нелепым. Непонятно было, что красноармейцы приводили на водопой разгоряченных коней, и что отобранная от мужиков картошка гнила на складе в городе, и что чекой заправлял бывший барчук из выгнанных гимназистов. Непонятная росла молодежь — комсомолки и комсомольцы.