Василий Федоров - Канареечное счастье

— По тебе, папаша, на кладбище черти молебен служат, — сказал ему однажды соседский комсомолец Гришка.

— Ах, ты… — начал было Вареник, но запнулся и замолчал. От обиды и огорчения ему перехватило горло.

— Помирать пора, папаша! — кричал вдогонку Гришка, когда Вареник, повернувшись, побрел ко двору.

«Это мине помирать… Мине помирать, — задыхаясь, думал Вареник. — Помирать в шестьдесят лет?..»

А он еще гнул в руках подковы, и ни один молодой не мог с ним равняться здоровьем.

«Как же так помирать?» — недоуменно думал Вареник, сидя по утрам на бочке.

Задорно кричала в вербах иволга; морщась и извиваясь летели в светлой воде зеленовато-черные птицы; волны, убегая от берега, тянули за собой песок и мелкие шелестящие раковины. И солнце так дружелюбно и радостно сидело у него на лысине.

— Как же так помирать?..

Никогда раньше ему не приходилось думать о смерти, как будто ее вовсе не существовало на свете. И не то чтоб он ее теперь боялся, но ему просто казалось нелепым ложиться в гроб вдруг, ни с того ни с сего, когда он еще чувствовал в себе силу и мог работать не хуже других. И еще одно смущало теперь Вареника — ему было страшно умирать по-новому, без попа и певчих, без рисового колива, утыканного изюмом, без всего того, что он привык видеть на протяжении долгой жизни.

«Попа теперь и с огнем не сыщешь, — думал Вареник. — Бежали попы отседова в голодные годы. А которые и вовсе поскидали рясы…»

Он вспомнил похороны жены. Это было очень давно. Тогда нанимали попа и дьякона и пели певчие из кафедрального собора. За дубовый крест на могиле Вареник отсыпал столяру два пуда рыбы…

«Могила теперь, должно быть, завалилась вовсе, — подумал Вареник. — Надо бы как-никак навестить. По-Божьему, надо бы навестить жену…»

Он вздрогнул. Огромное лицо Бога, искаженное судорогой, выросло перед глазами. Не того Бога, которого он знал по Часослову и образам, но страшного, нового Бога, намалеванного комсомольцами. Плакатного Бога… «Религия — опиум для народа»… Румяные ангелы танцевали на деревянном помосте… Апостол Петр, перебирая в руках гармошку, выкрикивал веселые частушки… Холодок прошел по спине Вареника. Здесь мысль его упиралась в пустоту, в какой-то мрачный и темный провал.

«А что, ежели нет? — тоскливо подумал Вареник. — Что, ежели на самом деле нет Бога?..»

Он сощурил глаза, как будто ожидал, что сейчас разверзнется небо и громовой удар поразит его на месте. Когда он их опять открыл — все так же сиял Днепр и те же чайки кружились над ним, останавливаясь в воздухе белыми закорючками. Рослый красноармеец в надвинутом на глаза шлеме поил у берега лошадей. Красное лицо, покрытое веснушками, было бессмысленно и добродушно.

— Ты мне вот что скажи, молодчина, — сказал Вареник, не глядя на парня. — Ты мне вот объясни… Отчего это мне, к примеру, помирать следовает?

— Помирать? — спросил парень и лениво усмехнулся. — Все мы помрем, дед, — сказал он сонным голосом. — Эй ты! — прикрикнул он на коня. — Я т-те, язви тебя в бок!

Длинная лошадиная морда, помаргивая покорными глазами, прошла мимо.

— А ты, дед, живи! — крикнул, оборачиваясь, парень. Рябое лицо его ухмылялось.

— Тоись? — почти встрепенулся Вареник.

Но красноармеец уже напевал себе под нос какую-то песню… Все, все вокруг было непонятно.

И светлыми майскими ночами, когда в вершинах верб, как в девичьих юбках, путался озорной месяц, Вареник лежал на постели с открытыми глазами и думал о смерти.

— Почему помирать? Как это так помирать?

Осторожно он ощупывал свое тело: оно дышало, жило, еще мускулистое и крепкое, как старый пень, о который ломаются топоры. Вот разве борода седая и лысина… Но облысел он рано, с сорока лет…

За окном гремели лягушки. Теплый ветер трепыхался в занавеси у окна. Вареник сел на постели. Один за другим прозвучали в ночной тишине ружейные выстрелы… Некоторое время он молча прислушивался, потом опять лег на подушку. Как пышная невеста, стояла за окном верба, распространяя вокруг пряное благоухание. Ветви ее глухо шумели.

«Уйтить разве к дочке?» — продолжал думать Вареник. Ему вдруг стало страшно своего одиночества и тех мыслей, что помимо его воли неотвязно толпились в голове… «У дочки теперь сын народился… Внука, стало быть, няньчить можно». А зятю он дом передаст — так будет спокойней…

«У-г-гу!» — гудела выпь в далекой плавне.

Белое облако остановилось в окне, заслоняя собою месяц. В комнате стало темно, и только ризы Угодника Николая тускло блестели в углу. Что-то тяжелое и мрачное навалилось на грудь Вареника.

«Мы его Марксом окрестим, — вспомнил он слова зятя. — По-революционному. Пущай растет для победы пролетариата».

«Марксом!.. Дитенка хотит назвать по-собачьему…» — Вареник почти заскрежетал зубами, поворачиваясь лицом к стенке. Ворчливо скрипнула за окном верба. И где-то близко заржала гармоника веселую мелодию частушки:

— Аню-у-тка! — крикнули в темноте.

Кто-то захлебнулся мелким смешком. Внезапно из-за тучи вынырнул месяц и, осветив комнату, наклеил на стене шевелящуюся тень вербы. Вареник закрыл глаза, стараясь заснуть, но сон не шел к нему, и он ворочался на постели почти до утра, кряхтя и вздыхая, как старая водяная мельница.

В летние вечера стал промышлять Вареник удочками — ездил за реку в озера и в гирла, к маякам, на золотую тоню. Когда-то в этих местах у него были свои невода, и еще торчали кое-где сохранившиеся от того времени шалаши и утыканные гвоздями тычки. Но теперь здесь было безлюдно, только чайки кричали над отмелью и старая зола от костров одиноко пестрела в траве.

— Не то это, не то! — вздыхал Вареник, разматывая удочку. — Вишь, как переменилось! И вербы повырубили…

Он глядел на поплавок и видел внизу под собой небо, качающееся из стороны в сторону. Он перегибался за борт, и темное лицо, подрагивая, плыло навстречу. Весь он сидел в облаках, окруженный блестящими звездами, огненный рог месяца торчал у него на лбу…

«Ну, пущай помереть, — думал Вареник, зажав в кулаке бороду. — Пущай я теперь вроде как лишний… А им что за жизнь?»

И опять он вспомнил зятя, длинного, сутулого, с окаменевшим лицом. «Усю буржуазию, окромя трудового элемента… И которые против Советской власти, тех, как собак… Жилы им мало повытягивать!..» — «А сапожки твои откедова? — ехидно усмехался Вареник. — Ахвицер подарил? А часы, поди, барынька отдала за красу вашу ненаглядную?» — «Все теперь для народа», — угрюмо хмурился зять. «Это ты, штоль, народ?» — продолжал язвить Вареник. Его душил смех, и он захлебывался кашлем.