Томас Манн - Поздние новеллы

Дышит оно озорным и дремучим языческим мифом.

В речи родной этот маленький суффикс — как в «сказ-к-е» -

имеет

Странную силу тепла и сердечности. Так же когда-то

Предки заботливо чтили народец мифический цвергов,

Равно и кобольдов, к ним относящихся, духов жилища.

Их, шалунов, бедокурящих вечно, тогда называли

Домовичками, водячками, крысками, лесовичками,

Чтобы отвадить-привадить чудных, непонятных дружочков.

Пусть же «сестричка» игриво и по-бесенятски ласкает

Слух мой, когда ты, качаясь на стуле, глаза поднимаешь

Молча-приветливо, сидя скорей под столом, чем меж нами,

Ты, до сих пор не примкнувшая к нам, но вошедшая тайно

В круг наивысших существ, мудрой речи владеющих даром.

Среднего рода дитя ты ещё, существо из сказанья,

Но пробивается маленькой женщины сущность живая

В неугомонном характере, в бойкости взгляда на вещи

Зримого мира. Наставник ведёт тебя, ты ж благодарно

Сразу, с утра этот мир постигаешь напористым духом,

Мальчикам ты не чета: стороной мир обходит сонливцев.

Девочка-дитятко! Тешить тебя мне отрадно и видеть,

Как ты смеёшься, когда я, на корточках сидя, играю

С куклой пузатой, её наклоняю, и, гирькой ведомый,

Тут же встаёт, хохоча и держась за живот, ванька-встанька,

Или когда, за макушку схватив неваляшку, пускаю

Кругом её, и, как маятник, пляшет враскачку бедово

Наш бесшабашный толстяк, точно пьяный фламандский

крестьянин.

Ты в восхищеньи, но знаешь, что это лишь хлеб твой

насущный.

Есть интереснее вещи: тебя поднимаю со стула

И уношу, чтоб открыть пред тобой мирозданья просторы.

Вот мы идём по ступеням под сенью испанских полотен,

Вот мы в прихожей, где видишь ты люстру с камином,

Библиотеку мою. Ты, мордашку свою запрокинув,

Ротик открыв, изумляешься новым покоям и стенам.

Гостья моя ты сейчас, посещаешь мои ты владенья.

Прямо тебя я держу на руках, но обычно, однако,

Льнёшь ты к виску моему неустойчиво-шаткой головкой —

Тёплая, милая. Сердце смеётся умильно. Смотри же,

Вот они, мира предметы и вот тех предметов названья.

Ты неотрывно на вещи глядишь. Будто пробуя чувства,

Образ сплавляешь со звуком, его лопоча осторожно,

Словно пытаясь нащупать своим языком неокрепшим.

Это вот красная книга, а это — блестящая миска.

Свет отражает она. Посмотри — голова из металла

На постаменте и глобус. Но самое дивное диво,

То, от которого ты оторваться не можешь и тянешь

Ручку к нему и головку, елозя в отцовских объятьях,

Это живые часы, что на шкафчике из палисандра

(Встроен меж полок для книг он, в углу), вознеслись они

мощно

Храмом столетним. Квадрига колонн их изогнута плавно,

Цоколь же, строгий карниз — из эбена, что чёрен,

как ворон,

И весела фурнитура, а снизу, из-под циферблата

Бронзового меж колоннами маятник, грузно свисая.

Лироподобный вверху, завершаясь массивной розеткой,

Ходит и ходит, как будто для нас повторяя игриво:

Тики и таки, и тики и таки, и, переглянувшись,

Снова на маятник смотрим с тобою и дружно смеёмся.

Тут я берусь за цветистый шнурочек, свисающий сбоку

От циферблата, тяну его вниз осторожно, и тотчас

Корпус часов оживает в таинственном, скрытом движеньи,

И рукотворное чудо его механизма послушно

Нам возвещает красивым, размеренным звоном металла

Меру его продвиженья во времени — четверть ли часа,

Полчаса, час отбивает. Счастливым испугом горишь ты.

Ручки подняв, направляешь ладошки молитвенно к чуду

И исторгаешь короткие, страстные звуки восторга,

«Вот!» — говоришь ты как будто, — «Бог мой!»,

«как прекрасно!», — и взглядом

Ты вопрошаешь настойчиво чудо и экскурсовода.

И, отвернув с неохотой головку, приют покидаешь.

О, как я счастлив, что чувства твои пробуждаю и душу,

Тихо вплетая её в многоцветие вещного мира,

Зримым её возбуждая. Но больше мне всё же услада

Мир приносить тебе в душу, тревоги твои побеждая,

Тайным посредником оборотясь меж тобою и дрёмой,

Благословенной и сладкой, которую, не сознавая,

Жаждешь, к которой стремишься, но всё-таки плачешь,

противясь

И беспокойно ворочаясь, хочешь прогнать ты. И если

Мне удается тебя успокоить (а тщетными были

Прочих попытки), горжусь хитроумным искусством немало.

Так, ты недавно болела, когда до тебя дотянулся

Грипп, этот отпрыск войны, пожирающий малых и слабых,

Чтоб ни одно существо, хоть невинно оно и имеет

Право святое остаться свободным и неуязвимым,

Не избежало страданий, посеянных жуткой эпохой.

Тельце пылало твоё, страшный насморк измучил малютку,

Вот и познала впервые ты гнусное боли мученье.

В гневе на боль, в состраданьи к тебе не могли

распознать мы

В жалобных криках твоих, где источник жестокой болезни.

В ухе гнездилась она. И ощупав тебя осторожно,

Диагностировал врач воспаление среднего уха,

Следовать он приказал аккуратно своим предписаньям:

Перекись капать, которая вдруг зашипит пузырями,

Страшно тебя оглушит, и в испуге ты глазки заводишь,

Масло закапывать в ушко, в котором болезнь окопалась

И распирает его (не должно быть холодным тут масло,

Но и горячим, избави нас Боже, оно не должно быть),

И наконец оберечь наше ушко, прикрыв его мягонькой

ваткой.

Няня тебе подбородок и щёку платком обернула

И завязала узлом на затылке — пусть шерсть согревает.

Личиком этим своим, искалеченным старческой мукой,

Ты походила на бабку убогую из богадельни.

Плакала ты, и улыбку сквозь муку послала нам жалость!

Боль причиняло ужасную прикосновенье любое,

Как бы ни бережно было оно, и сама не могла ты

Сон приманить животворный в кроватке, и ночью глубокой,

Взяв тебя на руки, взад и вперёд я ходил терпеливо,

Комнату меряя мерно привычным маршрутом коротким,

Час или дольше, своим бормотаньем шаманя и ровным

Шагом и словом покойным сверлящую боль побеждая.

Сильно рука затекла, на которой лежала ты, снизу

Нывшую руку другой я поддерживал. Но до чего же

Счастлив я был, если видел, как таяла пытка страданья

И наконец расслаблялись уставшие члены, и тяжесть

Чувствовал я на руках существа, покорённого дрёмой.

Но не спешил я расстаться с тобой, чтоб коварная смена

Бури покоем и чтоб перемена внезапная ритма

Сна долгожданный блаженный туман отогнать не посмели.

Должен покой углубиться, окрепнуть, тогда лишь

в кроватку

Я наконец-то решаюсь тебя опустить, наклонившись,

Выпростать руки свои, что накрыла ты тельцем, и тихо,

Тише тишайшего, лба твоего дорогого коснуться губами.