Томас Манн - Поздние новеллы

И разномастно-цветистых (поскольку в саду нашем только

Зелень осталась да плющ), чтоб дополнить парадность

убранства.

Дальше расставили мы все цветы по стаканам и вазам

В трёх помещеньях, а самый букет благолепный украсил

Стол твой крестильный, стоявший до этого в комнате мамы.

Мы разместили его у окна, твой алтарь предстоящий,

Тонким дамастом льняным застелив, отыскав самый лучший.

Всё засверкало серебряной утварью. В церкви мы взяли

Всё для крещенья: Распятье Святое, кувшин и подсвечья.

Только купель у нас издавна в доме хранится, в которой

Крестятся наши четыре уже поколения кряду.

Ты — из четвёртого. Очень красива она, благородна,

Формы предельно простой, серебро её гладко, изящно.

Ванна стоит на овальной подставке, внутри позолота

Старозаветная где-то поблекла. По верхнему краю -

Ясный орнамент, из роз он и листьев зубчатых, начала

Прошлого века купель и во вкусе исполнена строгом.

Блюдо же, то, что подставкою служит, гораздо древнее.

Это семнадцатый век, а точнее — его середина.

Ровная дата указана в рамке помпезной, гравёром

Сделанной так, как тогда полагалось, с гербом благородным

(Герб в прихотливо-разбухшем витье арабесок, где звёзды

Переплелись в геральдическом танце с цветами). По кругу

На обороте — чреда гравированных шифров семейных.

Тех имена там, кто были владельцами вещи прекрасной,

Предков твоих имена, тех, чьи брови взяла ты, малютка.

В центре стола мы поставили эту купель, от налёта

Всюду отмыв. Над купелью Распятье висело, пред ней же

Мы положили старинную Библию, тоже наследство,

Древнюю, как и подставка, которая также бессменно

Ныне дошла и до нас по могучей цепи поколений.

Из Виттенберга печатни она появилась, поскольку

Разрешена благосклонно саксонско-курфюрстерской волей.

Тяжек её корешок, шириною вершковой, мерцает

Временем не истреблённый обрез с позолотою тусклой.

Убран довольно умело был стол, и на данное время

Сделал отец всё, что мог. Но хозяйке ещё предстояло

Множество разных забот — приготовить гостям угощенье:

Вечером, в пять, в полусумерках ранних осенних явились

Гости в нарядах умеренно-праздничных поочерёдно,

Руки и нам, и друг другу в приветствии жали, беседы

Неторопливо вели и в прихожей, и в комнате тоже,

Дети и взрослые — вместе. Сестрёнки твои и братишки

Тут находились. На них были лучшие платья, жилеты.

Порозовели их щёки. Смышлёные люди стремятся

К необычайному и проживают его вдохновенно,

Каждую мелочь вбирая. Священнослужитель же юный

Раньше других подошел, драгоценный наш гость

и почётный.

К нам он, явившись с визитом вчера, в пиджаке был

коротком,

Нынче ж наряжен в сюртук, что заменит в дальнейшем

служебным

Тем облаченьем, которое служка уже подготовил.

Книжник, в пенсне, такой мирный и ласковый взгляд

его карий.

В тихом своём возбужденьи ходил я по дому в заботах,

Мой это день был — и твой, и, ответственность чувствуя

остро,

Спешно бросаю гостей и к тебе поднимаюсь, где руки

Споро в крестильное платье тебя одевают, и дальше -

К пастору. Тот перед зеркалом брыжи свои закрепляет,

Порозовел, и чуть пальцы дрожат, принимает покорно

Полу священнослужителя добросердечного помощь.

Вместе со служкой, округлобородым и чёрносюртучным,

В кухню мы вместе спускаемся, чтобы наполнить водою

Тёплой кувшин для крещенья, ведь холод тебя испугает;

Снова спешу я к гостям, чтоб твоё, моя дочь, появленье

Не пропустить: не простил бы себе я такого вовеки.

Всё, началось… Раскрываются двери, и все обращают

Взор просветлённый туда, где у няни сидишь на руках ты,

Трогательна и невинна… не то, чтоб крестильное платье,

Сей неизбежно-наследный участник обряда, чудесно

Шло тебе: коротки слишком рукавчики и старомодно,

Сплошь почти чопорными до подола кружевами обшито, —

Словно твою обступило фигурку. Над ним же — головка

Милая, светлая, шаткая чуть, синевою сияют

Глазки, раскрытые в страхе, и ротика пухлая дужка,

И у виска дорогого пылает знакомая метка,

И в беспорядке причудливом светлые волосы. Ручки

Тянешь ты, как исперва, изначально тянуть приучилась:

Вывернув кисти наверх и ладошки наружу, как часто

Изображают на благочестивых картинах Младенца,

Благословляющего все народы земные и землю.

Вот ты и в нашем кругу: беспокойных, и грешных,

и взрослых,

Слышатся тихие возгласы радости, благоговенья.

Нечто подобное чует, сливаясь с бессчётной толпою

Даже и в ересь заблудший, когда по подкуполью плавно

Старец плывёт в паланкине, от святости слабый и белый,

Царь и отец, неустанно рукой восковою рисуя

В тысячеглавом пространстве спасительный знак покаянья.

Головы люди склоняют смиренно до праха земного,

Неудержимые слёзы глаза их в тот миг источают…

Все обступили тебя и здоровались ласковым словом.

Нет, ты не плакала (хоть очевиден испуг был), ведь нежность

Неустрашима, и там, где вульгарная грубость стремится

Вывалить всё поскорее, отважная нежность сжимает

Губы, берет себя в руки и терпит. Покуда восторги звучали,

Я поспешил к дорогому служителю Слова, который

Медлил ещё наверху. Очевидно, готовый, стоял он

В опочивальне и, сад неподвижно в окне созерцая,

Действо неспешно обдумывал то, что ему предстояло.

Вниз попросил я спуститься его, потому что готово

Всё, и немедля вперёд пропустил его, как подобает.

Благожелательно общество встретило пастора, он же

Полон смущения был и не меньше достоинства полон.

Донизу ряса струилась его, под худым подбородком,

Юным и выбритым тщательно, свежие брыжи лежали,

Вид придавая нарядный. И делал он всё, как учили:

Чёрный свой требник с крестом золотым прижимал

осторожно

Левой рукою к плечу. И сопутствовал пастору служка.

Вместе прошли мы в соседнюю комнату. Окна в ней были

Глухо зашторены. И освещались покои свечами.

Вот к алтарю проповедник подходит, становится сбоку,

Сзади становится служка, с другого алтарного края

Няня с тобой на руках, рядом — мать, в глубине помещенья

Прочие заняли место, на креслах внесённых ли сидя,

Стоя ли — как получилось. И вот в тишине благодушной

Юного пастора строгий над нами возносится голос.

Тщательно крёстные выбраны были твои, дорогая,

К радости нашей взаимной. Они, как и пастор наш юный,

Оба мужчинами были ещё молодыми довольно.

Старшему — чуть лишь за тридцать, но имя его уже веско

В мире звучит образованном, каждый почтительно брови

Тут же поднимет, заслышав его, потому что известен