Томас Манн - Поздние новеллы

— Нет, Господи, — сказал он, — прости им грех их, если же нет, то изгладь и меня из книги Твоей, ибо не хочу пережить это и стать народом святым сам, вместо них.

И призвал он к чести Божией и сказал:

— Представь же себе, Всесвятой: если Ты убьешь весь до единого народ сей, то язычники, заслышав крики, станут говорить: «Ба! Господь так и не смог привести народ в землю, которую обещал ему, у Него не получилось, и потому Он истребил его в пустыне». Ты хочешь, чтобы так говорили о Тебе народы мира? Посему возвысь же силу Господню и по милосердию Твоему будь милостив к беззакониям народа сего!

Именно при помощи этого аргумента он сумел переубедить Бога и расположить Его к прощению, хоть и с оговоркой, ибо возвещено было Моисею, что из этого поколения никто не увидит землю отцов, кроме Йошуа и Халева.

— Детей ваших, — решил Господь, — Я введу в нее. Но те, которым сейчас от двадцати по рождению их, не увидят земли, в пустыне падут тела их.

— Хорошо, Господи, так хорошо, — ответил Моисей. — На сем и порешим. — Он не стал далее возражать, поскольку в целом решение совпадало с его намерениями — его собственными и юноши Йошуа. — Теперь позволь сделать еще скрижали, — сказал он, — чтобы мне снести людям Твое лаконичное. В конце концов даже хорошо, что я в гневе разбил первые. Там и без того была пара неудачных литер. Хочу лишь признаться Тебе, что тайком думал об этом, когда разбивал их.

Йошуа потихоньку кормил и поил его, а он снова сидел, тесал и рубил, драил и равнял — сидел и писал, иногда утирая лоб тыльной стороной ладони, выцарапывая и шпаклюя шрифт на досках, — и они получились даже лучше, чем в первый раз. Затем он снова выкрасил литеры своею кровью и спустился с законом под мышками.

Израилю велено было снять траур и снова надеть украшения, кроме сережек, конечно, — те извели на скверные цели. И весь народ предстал перед Моисеем, дабы он вручил ему то, что принес, весть Яхве с горы, скрижали с десятисловием.

— Возьми их, кровь отца, — сказал он, — а то, о чем они гласят, храни свято, совершая что или не совершая чего! Ибо сие есть заветно-заповедное, лаконичное, скала достоинства, Бог лапидарно моим стило написал в камне альфу и омегу человеческого поведения. На вашем языке написал, но сиглями, которыми при необходимости можно писать на языках всех народов, ибо Он Господь повсюду, посему алфавит — Его, и слова — Его, и хотя они обращены к тебе, Израиль, они все равно — слова для всех.

В камне скалы высек я азы человеческого поведения, но они должны быть высечены у тебя в плоти и крови, Израиль, чтобы всякий, кто нарушит хоть слово из десяти заповедей, тайком устрашился пред самим собой и пред Богом, холодно пусть станет тому на сердце, поскольку преступил он пределы Божии. Что заповеди Его соблюдать не будут, я знаю заранее, и Господь знает, и будет Он гоним за слова эти всегда и везде. Но по крайней мере ледяным холодом пусть обдаст сердце тому, кто нарушит хоть одно, поскольку они все-таки вписаны у него в плоть и кровь и известно ему, что слова эти никогда не потеряют своей силы.

И да проклят будет тот, кто встанет и скажет: «Не имеют они больше силы». Да проклят будет тот, кто станет вас учить: «Эй, освободитесь от них! Лгите и убивайте, воруйте и блудите, бесчестите отца и мать и подставляйте их под нож, ибо так подобает человеку, и славьте имя мое, ибо я возвещаю вам свободу». Тот, кто восставит тельца и скажет: «Вот ваш бог. Творите все это в честь его и водите свой гнусный хоровод вокруг халтуры!» Будет он очень силен, на золотом будет сидеть престоле и почитаться мудрейшим, ибо знает: злы помышления сердца человека от юности его. Однако больше ему ничего не будет известно, а кому известно только это, тот глуп, как ночь, и лучше было бы тому, чтобы он не родился. Ему ведь ничего не известно о завете между Богом и человеком, который никто не может нарушить, ни человек, ни Бог, ибо он нерушим. Кровь потоками потечет из-за его черной глупости, такая кровь, что румянец схлынет с лица человечества, но деваться некуда, мошенник должен быть повержен. И занесу Я ногу Свою, говорит Господь, и отпихну его в нечистоты — в пропасть земную отпихну богохульника на сто двенадцать сажен вглубь, и человек и зверь пусть обходят место, куда Я отпихнул его, и птица небесная высоко в полете облетает, да не летает она над ним. И кто назовет имя его, пусть плюнет на все четыре стороны, утрет губы и скажет: «Упаси Господи!» И земля пусть снова будет землею, юдолью печали, но все-таки не могильником разврата. Говорите все на это «аминь»!

И весь народ сказал «аминь».

Господин Тристан при дворе Марка Корнуолльского, племянник короля, сын его усопшей сестры Бланшфлер, и Изольда, принцесса Ирландская, дочь короля Гурмуна и королевы Изоты, знаменитости своего времени и мира, были наслышаны друг о друге давно.

Для Изольды Тристан, хотя она никогда его не видела, идеал мужчины, Изольда же для Тристана — воплощение его грез о женской прелестности и небесности. Слава Тристана зиждется на доблести, уме и высоком моральном облике — всё это наследие бретонской крови (отец Тристана Рималин, родом из Пармении, прибыл оттуда ко двору Марка в Тинтагель; история его любви к Бланшфлер приняла трагический оборот). Он не только красивейший и приятнейший юноша повсюду, насколько хватает глаз, не только искусный полководец, оказавший дяде многочисленные и крупные военные услуги, блистательный рыцарь, показавший себя героем во множестве походов и приключений, но и образованнейший человек своего времени, искушенный в языках, песнопениях и всех искусствах мирного времени, а кроме того, политически мыслящий ум, не просто забияка. Равно никто из путешественников, побывавших в Ирландии и ее столице Девелине, не в силах по достоинству воспеть прелести белокурой Изольды, сопряженные и с чрезвычайными духовными совершенствами (у своей матери она обучилась тайнам исцеления). Итак, один носит в сердце образ другого, и мысли, преодолевая пространства, летят навстречу друг другу. (Первоначальные картины!)

Однако в высшей степени невероятно, чтобы они когда-нибудь встретились, так как между Ирландией и Корнуоллом царит застарелая вражда. Между ними то и дело с переменным успехом разыгрываются войны, льются реки крови, и ненависть — взаимная, особенно, однако, с ирландской стороны — так велика, что согласно ирландскому закону любого корнуолльца, кто лишь попытается там высадиться, убивают.

В Тинтагеле, замке Марка, положение таково: Марк, питая сердечную любовь к племяннику, назначает его своим наследником, почему и не желает сочетаться браком. Однако при дворе, среди вельмож страны — баронов — у Тристана множество завистников, они плетут против него интриги и всё пристают к Марку, чтобы тот дал стране королеву и прямого наследника короны. Тристан, в свою очередь, не преследуя никаких эгоистичных интересов, предан Марку безусловной преданностью вассала, каковое чувство в сочетании с его заинтересованностью славной принцессой Изольдой выливается в намерение заполучить ее своему господину в качестве супруги. Политическое значение придает плану размах: Тристан желает установить мир между двумя странами, вследствие ненависти и войн нанесших друг другу столь тяжкий урон. Мысль смелая и представляется неосуществимой, в том числе и королю, когда Тристан докладывает ему на совете. В конечном счете, дабы положить конец домогательствам баронов, Марк все же принимает план. Он заявляет о своем желании сочетаться узами брака с Изольдой и только с ней. Если же это невозможно, он, мол, вообще не сочетается никакими узами брака и тогда наследник короны — Тристан.