Томас Манн - Поздние новеллы

Божия находка. Идея с рогами. Она была похожа на Того, от Кого пришла, на Незримого и Духовного, Чей был мир и Кто, хоть особо и избрал Себе род там, внизу, был Господом повсюду на земле. Она также в высшей степени отвечала своей ближайшей и насущнейшей цели, для которой и из которой родилась — тексту на досках, заветно-заповедному. Ибо хотя прежде всего текст был отчеканен на крови, которую Моисей вывел из Египта, поскольку Бог и он совместно возжелали ее, но как при помощи горсточки знаков при необходимости можно было записать слова всех языков, как Яхве являлся Богом земли повсюду, так же то, что намеревался записать Моисей, это лаконичное, было из того рода, что могло служить основополагающим предписанием и скалой человеческого достоинства всем народам земли — повсюду.

Итак, Моисей с пылающей головой, руководствуясь начертанием жителей Синая, попробовал резцом на скале значки для рокочущих, лопочущих и лепечущих, шипящих и свистящих, бурчащих и рычащих звуков и когда, к своему удовольствию, более-менее собрал вместе разные сигли — надо же, ими можно было записать весь мир, всё то, что занимало место, и то, что не занимало никакого места, выделанное и выдуманное, — попросту говоря, всё.

И он принялся писать, то бишь вытесал, высек и выколупал из крошащегося камня скрижали, их он смастерил первым делом — с большим трудом, — и рука в руку с их изготовлением продвигалось изготовление букв. Но то, что всё это длилось сорок дней, удивлять не должно.

Пару раз к нему наверх приходил Йошуа, его юноша, принести воды и лепешек, и народу необязательно было об этом знать, так как последний полагал, что Моисей живет там, наверху, одной близостью Божией и беседой с Ним, и по стратегическим соображениям Йошуа предпочитал оставить народ в этих предположениях. Потому посещения его были краткими и происходили по ночам.

А Моисей с восхода солнца над Едомом до его заката за пустыней сидел и трудился. Нужно представить себе, как он сидит там, наверху, с обнаженным торсом, с поросшей волосами грудью и очень сильными руками, скорее всего унаследованными от третированного отца, с широко посаженными глазами, разбитым носом, раздвоенной седеющей бородой и, жуя лепешку, а иногда и кашляя от металлических испарений горы, в поте лица своего высекает, обтесывает, разравнивает скрижали, как на корточках сидит перед той, что прислонена к скале, и, не разгибая спины, тщательно, дотошно вырезывает птичьи лапки, эти всемогущие руны, предварительно нанося их резцом.

На одной скрижали он написал:

Я Яхве, Бог твой, да не будет у тебя других богов предо Мной.

Не делай себе никакого изображения Божия.

Не произноси имени Моего всуе.

Помни день Мой, чтобы святить его.

Почитай отца твоего и мать твою.

А на другой скрижали написал:

Не умерщвляй.

Не прелюбодействуй.

Не кради.

Не возводи лжесвидетельством на ближнего твоего напраслины.

Не зарься на имение ближнего твоего.

Вот что он написал, пропуская пустые голосовые звуки, которые вытекали сами собой. И его не покидало ощущение, что на лбу у него из волос, как пара рогов, торчат лучи.

Придя к нему на гору в последний раз, Йошуа остался подольше, на целых два дня, так как Моисей еще не закончил работу, а спуститься они хотели вместе. Юноша искренне восхищался тем, что совершил учитель, и утешал по поводу некоторых литер, которые, несмотря на вложенную любовь и старания, к огорчению Моисея, потрескались и их было не разобрать. Но Йошуа уверял, что общее впечатление от этого нисколько не страдает.

Напоследок Моисей в присутствии Йошуа раскрасил углубленные буквы своею кровью, чтобы они лучше выделялись. Никакой другой краски, которой можно было бы для этого воспользоваться, под рукой не оказалось, и потому он, шилом проколов себе сильную руку, осторожно размазал капающую кровь по литерам, так что те красновато заблестели на камне. Когда письмена просохли, Моисей взял скрижали под мышки, передал посох, с которым пришел, юноше, и так они вместе спустились с горы Божией к черте народной, что располагалась напротив горы, в пустыне.

Но когда подошли ближе к стану, на расстояние слабой слышимости, ушей их достиг шум, глухой, с повизгиванием, и они никак не могли уразуметь, что это значит. Первым услышал Моисей, но заговорил первым Йошуа.

— Слышишь там странный грохот? — спросил он. — Гул, стук? Там что-то стряслось, по моему мнению, свара, рукопашная, если не ошибаюсь. И должно быть, крупная, общая, если слышно досюда. Если все так, как я думаю, то хорошо, что мы идем.

— Что мы идем, — ответил Моисей, — хорошо в любом случае, но насколько я могу различить, это не драка и не потасовка, а праздник, что-то вроде песен с плясками. Разве ты не слышишь горлопанства и грохота тимпанов? Йошуа, что взбрело им в голову? Пойдем скорее.

С этими словами он подтянул скрижали под мышками и быстрее зашагал вместе с Йошуа, все качавшим головой. «Песни с плясками… Песни с плясками…» — только и повторял тот подавленно, а наконец с явным ужасом; ибо в том, что речь идет не о свалке, когда один сверху, а другой снизу, а о единодушном развеселии, скоро сомневаться уже не приходилось, и вопрос стоял только, чего это они так единодушно там заливались.

И такой вопрос скоро уже не стоял, даже если поначалу и стоял. Сюрприз был чудовищным. Когда Моисей с Йошуа торопливо прошли в высокие балочные ворота стана, он предстал перед ними во всей своей бесстыжей недвусмысленности. Народ разошелся. Он отбросил все, что с целью освящения положил ему Моисей, все благонравие Божие. Он весь изгваздался в леденящем душу рецидиве.

Сразу за воротами была свободная площадка, свободная от хижин, площадка для собраний. Там-то и понеслось, там-то они и разгулялись, там и кувыркались, там праздновали несчастную свободу. Перед песнями и плясками они наелись до отвала, это было видно с первого взгляда, повсюду площадка носила следы заклания и обжорства. А кому жертвовали, кому заклали, ради кого набили пузо? Он стоял там же. Стоял посреди разорения на камне, на алтарном цоколе, изваяние, халтура, идолопоклонническая гнусность, золотой телец.

Это был не телец, это был настоящий бык, обычный бык-производитель народов мира. Тельцом он называется только потому, что был скромных размеров, скорее маленьким, кроме того, вылит неумело, линии курам на смех, неудавшаяся мерзость; правда, было слишком хорошо понятно, что это бык. Вокруг этой халтуры кружилось несколько хороводов, дюжина кругов, мужчины и женщины рука в руку, под звон кимвалов и бой тимпанов, запрокинув головы, вращая глазами, подбрасывая коленки к подбородку, с визгом, ревом, вопиющим культом телодвижений. Крутилось в разных направлениях — один постыдный хоровод вправо, другой влево, поочередно; а в центре водоворота видно было, как прыгает перед тельцом Аарон — в платье до пола со вшитыми рукавами, которое носил как управитель скинии собрания, а теперь высоко подоткнул, чтобы задирать длинные волосатые ноги. И Мариам била женщинам в тимпан.