Томас Манн - Поздние новеллы

— Претендую? — переспросил он. — Что Господь возложил на меня, то я и есть. Но как же гнусно с вашей стороны, как страшно даже гнусно, что вы лишаете меня радости и разрядам на груди моей ефиоплянки! Ибо это не грех пред Богом, и среди всех запретов, которые Он мне дал, нет такого, что нельзя возлежать с ефиоплянкой. Мне об этом ничего не известно.

Ну конечно, сказали они, он выбирает запреты по своему вкусу и, считая себя единственным рупором Яхве, того и гляди скоро заявит, что прямо-таки заповедано возлежать с ефиоплянками. А при этом они, Мариам и Аарон, родные дети Амрама, потомка Левиина, а он в конце концов всего-навсего найденыш из тростника, ему следует немножко поучиться смирению, и то, что, несмотря на неприятности, он так уперся в эту ефиоплянку, свидетельствует лишь о его гордыне и превозношении.

— Кто же может что против своей призванности? — сказал он. — И кто же виноват, если набрел на горящий терновник? Мариам, я всегда высоко ценил твои прорицательские способности и никогда не отрицал, что ты прилично владеешь тимпаном…

— А почему ты тогда запретил мне мой гимн «Коньи всадник»? — спросила та. — И не позволил играть на тимпане пляшущим женщинам, потому что Бог якобы не разрешил своему воинству праздновать гибель египтян? Это было омерзительно с твоей стороны.

— А тебя, Аарон, — продолжил теснимый, — я назначил у скинии собрания первым священником и вверил тебе ковчег, ефод и Медного змея, чтобы ты смотрел за ними. Вот как я тебя ценю.

— Да куда уж меньше, — возразил Аарон, — потому что без моего красноречия ты при своей гугнивости никогда бы не обратил народ к Яхве и не склонил бы его к исходу. А человеком, который вывел нас из Египта, называешь себя. Но если ты нас ценишь и не превозносишься над родными братом и сестрой, почему тогда не слушаешь слов наших и ощетинился на предупреждение, что все племя подвергаешь опасности своей черной похотливостью? Ибо она прегорькая чаша для Сепфоры, мадианитянской жены твоей, и оскорбление для всего Мадиама; того и гляди, Иофор, тесть твой, еще пойдет на нас войной, и все из-за твоей черной прихоти.

— Иофор, — сохраняя отменное самообладание, ответил Моисей, — уравновешенный, опытный, светский человек, который, конечно, поймет, что Сепфора — да почтится имя ее! — не может больше предложить необходимой разрядки такому крайне измученному и тяжело обремененному поручением человеку, как я. А кожа моей ефиоплянки, как корица и гвоздичное масло в ноздрях моих, меня к ней тянет, и посему прошу вас, дорогие друзья, все же оставьте мне ее!

Куда там! Бранясь, они настоятельно потребовали, чтобы он не просто расстался с ефиоплянкой и преградил ей доступ под одеяло, но и изгнал вон без воды в пустыню.

Тогда сосуды гнева набухли, и Моисей принялся изо всех сил потрясать кулаками у бедер. Однако прежде чем он успел открыть рот, чтобы ответить, произошло совсем другое потрясение — вмешался Яхве, Он обратил лице Свое на жестокосердных брата и сестру и так порадел о рабе Своем, что они не забыли этого во всю жизнь. Произошло нечто ужасное и неслыханное.

Потряслись основы основ. Земля зашаталась, задрожала и заходила у них под ногами, так что не могли на них устоять и все трое закачались в шатре, опорные шесты которого будто выламывали гигантские кулаки. Но твердь кренилась не в одну только сторону, а каким-то совсем запутанным и головокружительным образом во все одновременно, так что настал ужас, а внутри у человека был при этом подземный гул и грохот, а сверху и снаружи словно трубный звук весьма сильный, а вдобавок еще другой гром, рокот и раскаты. Так странно и своеобразно-стыдно, когда только ты собрался вспыхнуть гневом, Господь снимает у тебя с языка и вспыхивает Сам — намного мощнее, чем мог бы ты, потрясая мир, тогда как ты мог потрясать лишь кулаками.

Моисей, тот еще меньше остальных побледнел от страха, поскольку всегда был настроен на Бога. Но вместе с бледными от страха Мариам и Аароном выскочил на улицу; и там они увидели, что земля разверзла пасть и рядом с шатром зияет огромная трещина, явно предназначенная для Мариам с Аароном — еще пара локтей, и обоих поглотила бы земля. И увидели: гора на востоке за пустыней, Хорив или Синай — о, что творилось с Хоривом, что делалось с горой Синай! Ее всю окутал дым и огонь, с отдаленным гулом толчков она извергала к небу раскаленные осколки, а по склонам стекали огненные ручьи. Чад, в котором сверкала гора, укутал звезды над пустыней, и над оазисом Кадес начинался медленный пепельный дождь.

Аарон и Мариам пали ниц, ибо замысленная для них пропасть весьма их ужаснула, а откровение Яхве на горе показало, что они зашли слишком далеко и говорили безрассудно. Аарон воскликнул:

— Ах, господин, эта женщина, сестра моя, молола гнусный вздор, но прими мое ходатайство и не поставь ей в грех, что она согрешила помазаннику Божию!

Мариам тоже кричала Моисею и говорила:

— Господин, нельзя говорить безрассуднее брата моего Аарона. Но прости ему и не поставь ему в грех, дабы не поглотил его Бог за то, что он столь несдержанно трунил над тобою с твоей ефиоплянкой!

Моисей был не вполне уверен, действительно ли явление Яхве относилось к брату с сестрой и их бессердечию или просто так совпало, что Бог именно сейчас воззвал к нему, дабы поговорить о народе и труде ваятеля, — поскольку подобных призывов ожидал ежечасно. Но он не стал разуверять их и ответил:

— Сами видите. Но наберитесь мужества, дети Амрамовы, я замолвлю за вас словечко наверху у Бога на горе, куда Он зовет меня. Ибо вам надлежит увидеть и народу надлежит увидеть, обессилел ли брат ваш от черного блудодейства или же в сердце его, как ни в чьем другом, живет мужество Божие. Я иду на огненную гору, совсем один, наверх к Богу, дабы внять Его мыслям и бесстрашно снестись с Грозным на «Ты», подальше от людей, но об их делах. Ибо давно уже знаю, что все, чему я учил вас ради вашего освящения пред Ним, Святым, Он желает выразить кратко и навечно-лаконично, чтобы я снес вам с Его горы, а народ хранил в скинии собрания вместе с ковчегом, ефодом и Медным змеем. Прощайте! Я могу и погибнуть в волнении Божием и в огне горы — вполне может быть, исключить нельзя. Но если вернусь, то снесу вам из Его грома навечно-лаконичное, закон Божий.

Это в самом деле являлось твердым его намерением, он решил осуществить его во что бы то ни стало. Ибо чтобы всю ораву, жестоковыйную, снова и снова впадающую в грехи свои, направить в русло благонравия Божиего и заставить страшиться заветов, не было более действенного средства, чем дерзнуть отправиться наверх одному-одинешеньку, в ужас Яхве, на низвергающуюся гору и спустить им оттуда диктат — тогда, думал он, они будут ему следовать. Потому, когда сбежались они со всех сторон к его хижине, трясясь в коленках из-за знамения и разламывающих землю содроганий, повторившихся слабее и раз, и два, он попенял им за вульгарную трясучку и вселил подобающую выдержку: Бог призывает его ради них, сказал он, и он идет к Яхве, наверх, на гору, и, если будет на то воля Божия, кое-что им принесет. Им же следует разойтись по домам и приготовиться к исходу: освятиться, вымыть свои одежды и не прикасаться к женам, ибо назавтра надлежит им выйти из Кадеса в пустыню, ближе к горе и разбить ему стан напротив горы и ждать там, когда он вернется со страшного свидания и, может быть, кое-что им принесет.