Томас Манн - Поздние новеллы

В земле Египетской ты был измученным рабом — помни об этом, обращаясь с теми, кто посреди тебя чужой, сыны Амалика, к примеру, которых Бог вручил тебе, не мучай их! Смотри на них, как на себя самого, и дай им те же права, иначе я тебе устрою, ибо они под защитой Яхве. И вообще не делай нахальной разницы между собой и другими, не думай, что ты только один и есть, что к тебе только все и сводится, а другой только кажется. Жизнь у вас общая, и дело случая лишь, что ты — не он. Посему возлюби не только себя, но возлюби и его и поступай с ним, как хотел бы, чтобы он поступал с тобой, если бы он был ты! И будьте любезны друг с другом, и целуйте друг другу при встрече кончики пальцев, и благовоспитанно кланяйтесь друг другу, и приветствуйте друг друга: «Будь здоров и невредим!» Поскольку не менее важно, чтобы другой был здоров, как и ты здоров. И хоть это всего лишь внешняя воспитанность, когда будете так поступать и целовать кончики пальцев, жест этот сообщит вам и в сердце немного из того, что должно в нем иметься по отношению к ближнему. Итак, говорите на всё это «аминь»!

И они говорили «аминь».

Правда, «аминь» мало что меняло — они говорили так просто потому, что Моисей был тем человеком, который с успехом вывел их из Египта, потопил колесницы фараона и выиграл битву за Кадес, и много времени прошло, прежде чем им в плоть и кровь более-менее, а может, только для вида вошло то, чему он их учил, что требовал, пределы, завет и запрет, и тяжелая то была работка, на что он там замахнулся — из толпы восставить Господу святой народ, чистый образ, который был бы тверд пред Незримым. В поте лица своего он трудился над ними в Кадесе, своей мастерской; широко посаженных глаз хватало на всех — он тесал, колол, формовал и разравнивал неподдающуюся глыбу с упорным терпением, с постоянной снисходительностью и частыми поблажками, с пылающим гневом и карающей неумолимостью, но все-таки нередко, когда плоть, над которой он работал, оказывалась такой строптивой, такой забывчиво-склонной к рецидиву, когда люди опять оставляли копание лопатками, ели медяниц, спали с сестрами, а то и со скотом, делали себе нарезы, сидели на корточках с прорицателями, потихоньку воровали или убивали друг друга, у него опускались руки.

— О, хамство, — говорил он им тогда, — вот увидите, внезапно восстанет на вас Господь и истребит.

А самому Господу говорил:

— Что делать мне с сей плотью, и почему Ты лишил меня милости Своей, что возлагаешь бремя, какое я не могу нести? Лучше выгребать конюшни, семь лет не видевшие лопаты и воды, лучше голыми руками валить джунгли для пашни, чем из этого вот создавать Тебе чистый образ. Да и как же мне нести народ сей на руках своих, будто я его родил? Я родствен ему лишь наполовину, со стороны отца. Посему, прошу Тебя, дай мне возрадоваться жизни и сними с меня поручение, а иначе лучше умертви!

Но Бог отвечал ему из нутра его таким ясным голосом, что он слышал ушами и упадал налицо свое:

— Именно поскольку ты родствен им наполовину, со стороны закопанного, ты тот человек, чтобы обработать их Мне и поставить их народом святым Моим. Ибо если бы ты был из среды их и полностью один из них, ты бы не видел их и не сумел бы за них взяться. Кроме того, это все лукавство, что ты передо Мной плачешься и хочешь отпроситься от трудов. Ты же прекрасно видишь, что уже действует, ты уже пробудил в них совесть, им скверно на душе, когда совершают скверное. Поэтому не прикидывайся передо Мной, будто сам не возжелал пылко своего мучения! Это Я возжелал, Бог возжелал того, что у тебя на сердце, без чего жизнь уже через несколько дней превратилась бы для тебя в мерзость, как манна для народа. Только если бы Я умертвил тебя, ты и впрямь мог бы избавиться от этого.

Это измученный понимал; лежа ниц, он кивал на слова Яхве и снова вставал на свою муку. Но измучен он был не только как ваятель народа, мука и скорби вторглись и в его семейную жизнь: тут из-за него вспыхнули раздражение, зависть и брань, и в хижине не стало мира — по его вине, если угодно, ибо его привязанности стали причиной раздоров; привязанности же породил труд, и связаны они были с одной ефиоплянкой, достопамятной ефиоплянкой.

Известно, что, кроме первой жены Сепфоры, матери своих сыновей, он жил тогда с ефиоплянкой, особой из земли Ефиопской, которая уже ребенком очутилась в Египте, жительствовала с родом в Гесеме и присоединилась к исходу. Она, несомненно, уже знавала мужчин, и тем не менее Моисей взял ее к себе под одеяло. Роскошный в своем роде экземпляр — грудь горой, перекатывающиеся глазные яблоки, пухлые губы, погружаться в которые при поцелуе, вероятно, было крайне увлекательно, и полная пряностью кожа. Моисея страшно тянуло к ней для разрядки, он не мог от нее оторваться, хоть ему и приходилось при этом выносить противоборство всего дома — не только мадианитянской жены своей Сепфоры и ее сыновей, но прежде всего молочной сестры Мариам и молочного брата Аарона. Сепфора-то как раз, обладающая изрядной долей размеренной светскости брата Иофора, еще худо-бедно мирилась с соперницей, особенно поскольку та таила свой женский триумф и держала себя по отношению к ней крайне раболепно; Сепфора относилась к ефиоплянке скорее с усмешкой, нежели с ненавистью, и с Моисеем в этом плане обращалась скорее иронично, нежели давала волю ревности. Сыновья же, Гирсам и Елиезер, входившие в вооруженное ополчение Йошуа, имели прочное чувство дисциплины, чтобы бунтовать против отца; по ним лишь видно было, что они злятся и стыдятся за него.

Совершенно иначе обстояло дело с Мариам, пророчицей, и Аароном, медоточивым. Их ненависть к ефиоплянке под одеялом была ядовитее, чем у остальных, поскольку в какой-то степени являлась выходом более глубинного и общего недоброжелательства, объединявшего их против Моисея. Они уже давно начали завидовать его тесной связи с Богом, духовному учительству, личной избранности для трудов, полагая, что он по большей части все навоображал, так как себя считали не хуже, даже лучше его и говорили меж собой: «Одному ли Моисею говорит Господь? Не говорит ли Он и нам? Кто такой этот человек Моисей, что так возвысился над нами?» Вот что лежало в основе их возмущения связью с ефиоплянкой, и всякий раз, когда они, к сожалению своего брата, принимались бранчливо осыпать его за страсть ночей упреками, последние становились лишь отправной точкой для дальнейших обвинений: скоро брат с сестрой переходили от упреков к чинимой им вследствие его величия несправедливости.

Так случилось однажды, ближе к вечеру, у него в хижине; они терзали его именно так, как я уже говорил, как они обыкновенно его терзали: ефиоплянка, ефиоплянка, опять ефиоплянка, и что он не может оторваться от ее черной груди, да какой это скандал, да какой срам для Сепфоры, его первой жены, да какое позорище для него самого, ведь он претендует быть правителем Божиим, единственным рупором Яхве на земле…