Михай Бабич - Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

А между тем не имел ни малейшего представления, что же будет со мною завтра.

Я сидел так очень долго, и никто меня не потревожил. До самого вечера я никому не понадобился. Не пошел и на ужин. Но остальное, что было в тот вечер, видится как в тумане. Помню, что уже в темноте мел мастерскую, выносил стружку, опилки. Бесчисленные инструменты, верстаки, незаконченные изделия казались страшными, огромными. Я вдруг понял, что никогда бы и не выучился на столяра. Что я неумеха, неуклюжий, тупица.

Мне не хотелось выходить из мастерской, но меня позвали стелить постели. Хозяин больше не глядел в мою сторону. Подмастерья, укладываясь на ночь, скалили зубы, обсуждая и вышучивая меня, и долго не могли угомониться. Настроение у всех было распрекрасное, самый старший даже наигрывал что-то на губах, прижав ко рту расческу с листком папиросной бумаги. Я молча терпел. Младший подмастерье, с которым мы спали на одной кровати, и после того, как задули свечу, долго еще не давал уснуть, все гоготал мне в затылок. Его запах, тепло, каждое прикосновение были мне противны до тошноты, я отодвигался подальше, вжимался в холодную стену, с которой постепенно стер всю известку. Словом, кровать почти целиком доставалась господину младшему подмастерью, но он все-таки бог весть сколько раз за ночь пинал меня и толкал.

Наконец он заснул. Теперь мне не давал спать его храп. А тут еще старшие подмастерья на другой кровати завели свои нескончаемые грязные речи про девушек. Хотя в иные дни я при всем при этом очень быстро и сладко… и сладко… просыпался…

Просыпался. Я ничуть не удивился тому, что мне пришло в голову именно это слово, хотя ни минуты не думал, что все дурное, со мною случившееся, было сном, и помнил, что утром, когда я проснулся от голоса мастера, это тоже было пробуждением и как я заранее этого пробуждения боялся…

Но сейчас, сейчас я чувствовал, что все наконец разъяснится.

«Какая мягкая, славная подушка», — пробормотал я про себя, сильней прижимаясь головой к подушке, и тотчас вспомнил, что и прежде начиналось в точности так: подушка становилась мягкой, очень мягкой. И больше не слышно было храпа… разговоров… Вдруг я понял, что уже светло. Я повернулся.

Через веселые шелковые занавески вливался утренний свет, на ночном столике все еще горела электрическая лампа. И словно бы так же светло и весело стало вдруг у меня на душе — радость и свобода наполнили ее до краев. Я чувствовал себя так, как будто вырвался внезапно из лап какого-то кошмарного призрака, являвшегося мне еженощно, и тут же выключил лампу, испытывая испуг и отвращение, словно лампа была пылающей памяткой о ночных ужасах.

Что же произошло? Я заснул при свете лампы и вновь оказался среди давних моих кошмарных видений. Да, да, это мой давний сон, всегда один и тот же, с самого раннего детства, с тех пор, как помню себя. Это он мучит и терзает меня постоянно, ночь за ночью, утром же рассеивается, тает в собственном тумане, но самый туман неизменно оседает где-то в глубине моего бытия, как кофейная гуща на донышке невымытой чашки, и приносит вкус горечи в каждую мою радость. Так вот почему, проходя мимо какой-нибудь столярной мастерской, я всякий раз останавливался перед ее тусклыми оконцами и долго в них всматривался, томимый мне самому неведомыми подспудными воспоминаниями. Вот почему так тяжко поражала меня случайная гадкая сцена или чей-нибудь грубый окрик — все это было мучительно знакомо, словно каким-то образом лично меня касалось. Вот почему таким ужасным, неприятным, смутно памятным было необыкновенно отталкивающее лицо инженера Кинчеша, его бесстыжие глаза, напоминавшие мне мастера. Да, конечно, потому-то вся эта чудесная жизнь и казалась мне время от времени только сном.

Ах, да, да, вот оно! Я вспомнил, я помню все!

И тут впервые — правда, всего лишь на миг — меня пронзила ужасная мысль.

«Но где доказательства, что именно эта прекрасная жизнь есть действительность — а не та, другая?!»

Однако я отчетливо помню, что самая мысль тогда возникла лишь как философический ход, как некая вероятность — я ведь всегда любил пофилософствовать с обычным отроческим пессимизмом. Ни на секунду я не задумался об этом всерьез. Да и как, право же, может быть сном вся эта живая, красочная реальность, которую я вижу вокруг себя? Которую могу потрогать рукой?

Но, с другой стороны, невозможно было отрицать достаточно явный привкус реальности в ночной моей жизни. Теперь, когда я наконец подумал о ней наяву и не позволил ей тотчас растаять, мне захотелось припомнить ее как можно полнее, я, так сказать, зарылся в нее с головой. И был поражен богатством деталей, отчего мой сон, как только я углубился в него, стал шириться и расти, накатываться лавиной. Где бы я ни копнул, тотчас обнаруживал поистине неистощимое месторождение, как это бывает, когда вспоминаешь о действительно пережитом. Уже в тот раз я сделал богатейшие раскопки, выудил столько, сколько мог удержать в голове, и тут же все записал, чтобы не забыть опять. Лучше бы мне этого не делать!

Но — я никому ничего не сказал. В доме подивились, что я спал так долго, и, разумеется, отнесли это на счет вчерашнего пикника, хотя накануне я вернулся домой довольно рано. Когда я вышел, все уже сидели за завтраком, и отец шутливо ко мне обратился:

— Ну, и что ж тебе снилось?

— Ничего, — сказал я коротко, понимая, что ни за какие блага на свете не рассказал бы никому свой сон — как будто в нем было что-то постыдное.

После завтрака мы с Ненне пошли на кладбище. Кажется, была годовщина смерти дедушки. Покуда Ненне молилась, преклонив колени у решетки склепа, перед большим черным мраморным обелиском, я рассеянно смотрел на ее черный силуэт, на озаренные солнцем кресты, заросшие сорной травой дорожки, замшелые каменные надгробия, шелестевшие на ветру высохшие венки, на отбившегося от выводка цыпленка, который мирно поклевывал тиковые семена среди поваленных деревянных крестов, вокруг заросших плющом могильных холмиков.

Здесь у меня было вдоволь времени вновь покопаться в моем сне. Тогда-то я и обнаружил, что память о нынешней ночи включает в себя и туманные воспоминания из прежних снов. Но не в том смысле, что они вспомнились мне вот сейчас, а по-другому — как если бы постепенно всплывало все то, что я помнил во время сна.

Ясно же, что тогда я сознавал себя вовсе не мальчиком из респектабельного семейства, а учеником столяра, и воспоминания мои были воспоминаниями ученика столяра. Ясно, что о том, кто я есть наяву, во сне я помнил лишь смутно, гораздо более смутно, чем помню сейчас этот недобрый сон. Тогда как детство ученика столяра и сейчас вставало в памяти так, как будто я и его прожил сам, как будто это… это… мое собственное детство.