Михай Бабич - Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

Это заметили, заметила Ненне. Она ведь все еще опекала меня, словно младенца. Я слышал, как она шепнула матери:

— Взгляни, мальчик стал krantich [4] Сам не свой (нем.) . .

— Ты нездоров? — негромко спросила мама.

В другое время я ни за что на свете не признался бы в недомогании или слабости посреди подобного общества, но на этот раз ответил даже с каким-то непонятным вызовом:

— Голова болит.

Я ушел к себе, бросился на диван и заплакал. Ненне вошла за мной следом и очень испугалась, увидев, что я вытираю слезы: она прижала мне ко лбу свою узкую руку.

— У тебя жар, — сказала она. — Нужно поскорее лечь. Сейчас придет няня и постелет тебе.

В какой-то миг мне захотелось рассказать ей все: хотелось выплакаться, пожаловаться. Но я чувствовал: это все-таки невозможно.

Явилась няня Виви, приготовила постель, пожелала непременно вскипятить чай из ромашки, которым она пользовала от всех болезней, зимою и летом; няня Виви что-то говорила мне с той же ласково-заботливой фамильярностью, с какою, должно быть, утешала некогда мою маму, которую тоже вынянчила. Ох, как же мне хотелось, чтобы она осталась со мной, что-нибудь рассказала, как тогда, когда я был совсем маленьким — какую-нибудь из тех давних сказок, слушая которые, я забывал про все свои беды, про самые горькие слезы и уже думал только о сказке и не спал подолгу, часами.

Но попросить ее было стыдно — да и потом, разве нынче поможет мне сказка!

И она ушла, а я механически разделся, хотя в голове неотступно билось, что ложиться не надо, надо постараться заснуть как можно позднее — как можно позднее проснуться в той ужасной жизни. И при этом что-то гнало, принуждало меня лечь, мне безумно и как-то странно хотелось спать, я чувствовал, что это хорошо и нужно — заснуть пораньше; ведь ученик столяра сегодня непременно должен встать рано!

И, едва я закрыл глаза, как сразу почувствовал, что подушка дерет мне щеку, и понял, что лежу в постели ученика столяра. Рядом со мною ровно, глубоко сопел младший подмастерье, из другой кровати доносилось похрапыванье старшего подмастерья. Мое тело плавало в поту, шею кусала блоха, но тем не менее я наслаждался и утренним теплом, и постелью, и тишиной; мягко, всей кожей ощущая ткань, я потянулся под пропотевшей простыней, не открывая глаз, плотно сомкнув веки, в голове стоял приятный туман, я ни о чем не думал, разве только о том, как хорошо лежать в темноте, тишине, тепле.

Но вдруг все мне припомнилось, я вскочил, протер слипшиеся со сна глаза, перешагнул через моего товарища по постели, натянул штаны, сунул ноги в шлепанцы и тихо, чтобы подмастерья не проснулись, отворил скрипучую дверь, вынес выставленные у порога туфли во двор и там, за дверью, принялся их чистить. Была тишина и рассвет, двор еще полнился прохладой, было даже холодновато в одной рубахе, так что я старался быстрее работать щеткой, на поредевшей, с пролысинами, траве сверкала роса, было утро, серое утро, и мой сон, мой светлый каждодневный сон, тоже сверкал в этой серой зыби, словно роса. Я не помнил его сколько-нибудь отчетливо — никогда не помнил его отчетливо, — но отдельные картины возникали, вспыхивали во мне, я знал, что где-то был красивый господский парк, дорожки там выложены желтым гравием, по ним гуляют смеющиеся дамы в нарядных платьях, их смех и теперь звучит у меня в ушах. Мне вспоминались роскошно обставленные комнаты, красивые мягкие стулья, на которые мне не разрешалось садиться, сияющее белизной плетеное садовое кресло с красной подушкой. Внезапно я обнаружил также, что был во сне гимназистом и хорошо учился, у меня были большие и красивые книжки с картинками, и я умел читать и понимал их. Впрочем, о чем были те книги, я уже не помнил. Лишь чувствовал в себе что-то большее, гораздо большее, чем мое здешнее «я», но только все это где-то глубоко запрятано, заперто, и я никак не могу вскрыть те замки, отворить двери: я чувствовал, что владею сокровищами, которые таятся где-то в каком-нибудь темном ящике, и что мне бы следовало находиться совсем не здесь, что надо мною вершится великая несправедливость, что я не тот, кем являюсь, и знаю больше того, что знаю. Как будто просторную и прекрасную местность заволокло непроглядным туманом, укрыло тьмой.

Я давно уже бросил чистить туфли подмастерьев и тихо, сладко оплакивал себя, при-строясь на корточках возле двери. И вдруг принял решение. Отшвырнул туфли и щетку, осторожно приоткрыл дверь. Она скрипнула, я замер, прислушался. Старший подмастерье перевернулся на другой бок и невнятно выругался. Опять все стихло. Я неслышно снял с проволочной вешалки мою ветхую соломенную шляпу. Потом попробовал вытянуть нижний ящик комода, в котором лежало мое единственное пальто. Ящик поддавался с трудом, то правое, то левое медное колесико застревало, приходилось поддергивать, а дернуть сразу посильнее было нельзя, чтобы не заскрипело. Я так и не вытянул ящик, только приоткрыл слегка, просунул внутрь руки, в изъеденное молью тряпье, половину вывалил на пол и, пошарив, выволок наконец пальто с продранным на локте рукавом; в следующее мгновенье я был уже во дворе, не успев даже накинуть пальто, ничего не прибрав, оставив все барахло на полу, не задвинув даже ящик, не закрыв за собою дверь, чтобы не разбудить кого-нибудь ненароком.

Как они будут злиться!

Огромные решетчатые ворота, выкрашенные зеленой краской, были еще заперты; я взобрался наверх — ворота были чуть не вровень с домом, — оттуда, срываясь, в три неловких торопливых скока спустился, вернее, свалился наземь. Перевел дух и со всех ног бросился прочь! Я бежал вдоль речки, проскочил галерею бакалейной лавки, обнесенную деревянными столбами. И тогда лишь умерил бег, когда зеленые ворота и самый дом пыток исчезли из глаз.

«Пойду в город», — решил я.

Город, Большой город, был недалеко, я знал, что на трамвае туда можно доехать за три четверти часа. Первый трамвай уже отправлялся с большой рыночной площади, ранние торговки как раз втаскивали в вагон объемистые корзинищи и усаживались на скамьях, растопыря свои толстые бедра, жесткие юбки. За спиною у каждой из грязно-белых узлов торчали тяжелые молочные бидоны, спереди, наперевес, болталась еще одна большая корзина.

«У этих-то есть денежки на трамвай», — подумал я злобно и, спотыкаясь, побрел через рынок по грязной асфальтовой дорожке, оскользаясь на дынных корках и капустных листьях. Мне даже в голову не пришло идти к родной матери — хотелось распроститься навсегда со всем, что я знал, потому что здесь все, все было ужасно.

Торговые лавки, палатки только-только просыпались. Двое парнишек, ученики сапожника, пронесли на длинном шесте вереницу сапог, будто ханаанские евреи, несущие виноградные грозди. В церкви заблаговестили к утренней мессе. Подняв тучи пыли, прогрохотала телега. Я шел в ту сторону, куда укатил трамвай; становилось жарко.