Михай Бабич - Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

Такое открытие поначалу меня совершенно ошеломило. Ведь если так, то сие означает, что у меня две жизни, два прошлых. Однако я быстро успокоил себя. Очевидно же, что это мое второе прошлое не что иное, как дурной сон, и он, вероятно, больше мне никогда не приснится, я вскрыл его и выбросил из себя. А его живость объясняется необыкновенной силой моей фантазии. И с чего бы мне жаловаться, если довелось испытать еще и это? Ведь обычно-то я жаловался как раз на то, что жизнь моя уж слишком однообразна и чересчур благополучна: лишь книги давали мне какое-то представление о неожиданном в жизни, о ее теневых сторонах.

Во мне вдруг проснулся мальчишка, жаждущий приключений: я обрадовался теням из снов.

И с истинно детской жадностью пожелал испытать, извлечь из этого, как, впрочем, вообще из всего, из каждого нового впечатления, по возможности больше. Мне не терпелось копнуть поглубже мое прошлое, мое темное прошлое, вспомнить мать и отца из моих снов. Это оказалось делом нелегким. Сначала припомнилась какая-то неопрятная кухня, сундук… на нем сидела, свесив голые ноги, черноглазая, большая уже, девочка и грызла, кажется, кукурузные зерна. Это воспоминание и поныне остается для меня загадкой. Не знаю почему, но выплыло оно, мне кажется, когда я смотрел на цыпленка кладбищенского сторожа. А уж вслед за тем вспомнилась какая-то унылая улица, желтые дома, железный столб газового фонаря, грязный ручей вдоль тротуара… меня вроде бы колотили дети постарше, и вроде бы за низеньким оконцем с кружевной занавеской спала моя мать…

Потом… Да, я как будто много раз видел мою мать в панталонах, в одной сорочке, а то и вовсе голой, и думать об этом было невыносимо мучительно, ужасно. Да… ведь она меня не любила, она била меня, еще совсем крошку, и кричала:

— И почему я не удавила тебя?!

Потом… Но ее лицо… какое у нее было лицо? Я не мог его вспомнить.

Потом… Да, да, ведь я и в школу ходил, я никогда не понимал того, о чем толкует учитель, однажды вместо неопределенной формы глагола написал: «Птица летит». Ведь вот странно, как хорошо помнятся столь несущественные мелочи. Как надо мной смеялись… а я не понимал, почему смеются. Надо мною всегда смеялись.

Потом…

В эту минуту Ненне меня окликнула:

— Обойдем это, Элемер.

Только тут я заметил, что мы уже возвращаемся и тетушка идет со мной рядом, тоже погруженная в свои мысли. Карета ожидала нас возле главных ворот, но чтобы добраться до нее, нам надо было пройти вдоль канавы, опоясавшей кладбище; сюда-то мы пришли с другой стороны, через боковую калитку, карета же объехала кладбище кругом.

— Обойдем это, Элемер, — сказала Ненне.

У самого рва валялась дохлая кошка. От нее уже воняло, труп облепили мухи, копошились черви. Отвернувшись, мы постарались обойти это место как можно дальше. У меня сжалось сердце при мысли, что и моей Ненне, моей утонченной, серебряной Ненне приходится видеть такое. Как бессердечен мир!

И в этот миг до моего сознания дошло, что, собственно говоря, во сне… в моем сне… у меня не было отца. Я вспомнил, и сразу меня затопило великим позором и грязью, придавило грузом презрения и стыда. Да, конечно, конечно же, сколько я страдал и из-за этого тоже… сколько обид претерпел… это ужасно… уж лучше про это не думать…

Какая трусость! Нет, нарочно стану думать! Не пугаться же пустого сновидения!

Мы сели в карету и покатили; легкий встречный ветерок несколько развеял докучные и беспредметные воспоминания: на какое-то время я опять стал счастливым мальчишкой, и только. Громко скандировал стихи под цокот копыт, читал даже латинские стихи, Овидия, бессознательно наслаждаясь своей великолепной памятью и чувством ритма. Сияло солнце, и Ненне с улыбкой мной любовалась.

Дома я попытался читать, однако, и читая, мыслями то и дело возвращался к событиям из моего сна. Я решил, что буду на все смотреть прямо, каждую деталь, какая приходила на ум, тут же стал записывать для памяти небрежными школярскими каракулями. Правда, я умел писать и каллиграфическим почерком, но на этот раз даже буквы, казалось, неохотно ложились на бумагу, как будто стыдились чего-то. Хотя себя я уже убедил ничего не стыдиться. Да и что тут особенного, если человеку снится, будто он ученик столяра и незаконный ребенок!

«Что тут постыдного?» — спросил я себя с тем свободомыслием, которое так естественно впитала из книг моя детски невинная, благородная душа (в реальной жизни я с подобными темами, в сущности, еще не встречался, однако образ мыслей отца моего был мне известен). И все-таки, помимо моей воли, мне было крайне неприятно думать, что подобное происходит со мной. Но я признался себе лишь в том, что очень стыжусь своего зверского поведения с маленьким сыном мастера: самая мысль, что я оказался на такое способен, хотя бы только во сне, была для меня унизительна.

Я дал себе слово: если этот сон будет иметь продолжение, я все исправлю… так или иначе исправлю…

И тут же сам над собой посмеялся за то, что уже строю планы, как поступать во сне, словно это не сон, а явь. К тому же теперь, когда он осознан, продолжения, очевидно, и не последует. Да и правда ли, что были они, эти сны-продолжения, столь регулярны, как я себе это воображаю? Ведь вот, инженера Кинчеша я увидел впервые, тогда как во сне мастер вроде бы появился давно. Возможно ли, чтобы сновидение так предвосхищало действительность?

Говорят, иногда за одну только ночь можно увидеть во сне целые годы.

Нет, все-таки это странно. В памяти всплыла вдруг сцена, будто бы случившаяся давным-давно… будто бы моя мать слезно умоляла о чем-то мастера… Не обо мне ли шла речь? Сколько всего надо знать, чтобы разобраться в подобном сне! Я решил непременно почитать что-нибудь о сновидениях, какие-нибудь научные книги, и почти радовался, обнаружив в себе столь любопытный материал для наблюдений.

И еще я вспомнил, что во сне был учеником в городском училище. Сколько колов я там получал! Целые уроки простаивал в углу. Как странно, право, что и ощущения плохого ученика мне так знакомы. То есть, разумеется… это вполне естественно, что мне снятся подобные вещи. Я помню, как учитель, раскрыв свой журнал, сухо произносит:

— Ну-с…

Большой деревянный циркуль стучит по столу. В классе мертвая тишина. Учитель листает журнал с конца. Те, чьи фамилии начинаются с последних букв алфавита, облегченно переводят дух. Учитель листает в обратную сторону… А как моя-то фамилия… Не могу вспомнить. Фамилия матери?..

Учитель рисования (мы, правда, называли его господином профессором, хотя он был просто школьный учитель) носил перстень с печаткой; перед тем как ударить меня по щеке, он всякий раз поворачивал кольцо печаткой внутрь. На переменах мои одноклассники задирали, дразнили меня. У меня никогда не было денег на рогалик. Был там один мальчик, краснолицый и косоглазый, у него чуть не половина головы была лысая. Откуда они взялись, все эти типы? Вероятно, их прообразы можно обнаружить среди моих знакомых… Как Кинчеша?