Михай Бабич - Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

Задумывались ли вы, насколько мы не вольны над своими поступками? Ведь с чего начинаются поступки? С мыслей. А откуда берутся мысли? Вот в чем весь фокус. Как раз сейчас я передаю свои мысли вам. Мысль переходит от человека к человеку. От мертвых переходит к живым. И всякие там библиотеки, школы для того и существуют, чтобы мы впитывали мысли мертвых. А действует прежде всего голова, а не руки; стало быть, причина всему — мысль. Но тогда в девяти случаях из десяти нашими действиями управляют мертвецы.

Как же можно тогда говорить, что они уснули навеки?

Знаете, жена у меня такая была, что никуда не ходила, а все сидела дома и читала. Читала или занималась со своим младшим братом, Гастоном. Я, бывало, им говорю:

— Этак вы себя учебой совсем изведете.

А жена отвечает:

— Великие умы, — говорит, — которые написали все это, уже не могут жить больше нигде, кроме как в нас. Я готова пожертвовать жизнью, чтобы принять их в свою душу, где они могли бы дальше додумывать свои мысли. Разве, — говорит, — я пожалею для них этой единственной жизни?

Вот такая необыкновенная женщина; для матери, например, соорудила целую часовню. Знаете, она была француженкой, работала воспитательницей там же, где и я, так мы познакомились. Одна комната у нас полным-полна портретами покойной парижской гадалки, матери моей жены; бедняжка разорилась, играя на скачках, где ей изменил пророческий дар. Жюльетт много раз говорила:

— Pauvre maman [44] Бедная матушка (фр.) . верила в спиритизм. Она считала, что мертвые живут своей особой жизнью где-то «между небом и землей». А ведь они живут только в нас — кто посмеет отрицать, что это жизнь? — говорила Жюльетт. — Ведь даже внешний облик их и при жизни существовал только в восприятии других; что же касается сознания — а разве сознание не есть способность мыслить? — то если мысль не исчезает, а получает развитие в других умах, значит, и наша жизнь продолжается в других, ибо процесс мышления не прерывается. Вся разница в том, что наша жизнь окажется связанной с другими жизнями, разветвленной в них, но все-таки в тайне сохранит свою целостность, вы понимаете? Вот такие у моей жены были мысли.

— Забывать мертвых, — говорила она, — равносильно убийству, ведь этим мы их уничтожаем.

Потому-то и хранила она такое бесчисленное множество портретов, массу книг, стараясь собрать вокруг себя целое воинство призраков, — не в переносном смысле, а реально существующих призраков, если верить ее словам. Я, конечно, поначалу не принимал это всерьез, но постепенно и сам почувствовал, что дом наш наполняется призраками… Ну да я не о том хотел — наговорил тут с три короба. Конечно, мысли мои сейчас крутятся только вокруг этого. Собственно, о Гастоне я еще ничего толком не сказал: он был под стать ей — конечно, тут же и внешнее сходство — потому они так и любили друг друга… Вы уже знаете, что Гастон был младшим братом моей жены. Жюльетт сама с ним занималась, мы поначалу и в школу его не отдавали. Так вот я и говорю, Гастон во всем походил на нее: тоже все время с книгой да с книгой; окликнешь его, бывало, так он даже не поймет, в чем дело — будто и не от мира сего. Точно как жена, которая, едва отобедав, с улыбкой поднималась и говорила:

— Меня ждет дух Платона, — и уходила к греческому философу.

Иногда мне казалось, будто ее и в самом деле ожидают духи — ужасные, капризные духи — как бы это выразиться? — паразиты, знаете, наподобие омелы, расцветающей на молодых деревьях; в головах живущих разбивают они шатры своей жизни — жизни мертвых.

Впрочем, ближе к делу; конечно, Гастон был впечатлительным мальчиком — но что это объясняет? Наверно, следовало бы сказать, что он наделен характером «борца за свободу»… Однако может ли быть героем такой ребенок? Тогда он уже ходил в гимназию и, конечно, считался лучшим учеником, даже учителям нос утирал — видели бы вы его в такие минуты! Вот в этом как раз все дело: и учитель у него — не учитель, и школа — не школа, а император и государство — и, конечно же, государство тираническое — «слепой произвол власти»; а если знания учителя недостаточны — тут уж несправедливость налицо; да еще разговоры о чести, доблести — откуда что взялось? Видели бы вы его после какой-нибудь мелкой неудачи, или, скажем, если, по его мнению, с ним поступили несправедливо — в какой черной меланхолии он пребывал целыми днями! Для него это были великие дела и великая борьба: «борьба интеллигенции против узколобой власти» — откуда такое? Можете смеяться надо мной, но тут замешаны покойники. Например, Сократ… Однажды он рассказывал мне о Сократе: тот выпил яд, чтобы ни на минуту не уронить своего достоинства перед глупыми судьями!

— Тех судей все давно забыли, о Сократе же знает каждый! — сказал он.

Если бы вы видели, как сияли при этом его глаза, прямо как звезды. А ведь он был еще совсем ребенок. В ту минуту в нем говорил Сократ. Что за книги у нас дают детям: куда ни глянь — сплошные «герои», сплошные «мученики», и «разум в конечном счете торжествует», и «рано или поздно побеждает истина», а ведь на самом деле все совсем не так! Эти глупые мертвецы, которые при жизни пытались прошибить лбами стену, теперь овладели головой такого вот легковерного ребенка и ею тоже колотят о стену. Постойте-ка, я расскажу вам случай с учителем истории. Этот учитель был «почитателем авторитетов», за что его и невзлюбил Гастон, отзывавшийся о нем так:

— Ничего-то он не знает, а потому у него только даты да общие места. И еще хочет доказать, что «история не сборник небылиц» и что и по его предмету можно провалиться.

Гастон не любил историю, называл ее «тирановедением». Да и от Жюльетт не раз слышал:

— Почему вам преподают не историю культуры? Аристотель был более великим человеком, чем его воспитанник Александр Македонский, — в тот раз она, наверное, впервые упомянула об Александре Македонском.

И сама идея, что у поэтов и ученых посмертная жизнь гораздо продолжительнее, чем у тиранов, ибо после них остаются мысли, была целиком в духе Жюльетт.

Ну да я насчет истории… Мальчик все ругался, что, мол, это сплошная зубрежка да пустословие:

— Латынь, арифметика — там, если понимаешь, то и оценку получишь хорошую. А здесь все зависит от глупого вопроса.

Как-то однажды является домой возбужденный:

— Ну и ответил же я ему!

Оказывается, учитель спросил у одного несчастного мальчишки, на которого имел зуб, нечто несуразное, вроде: «Что последовало за тем-то и тем-то?», и требовалось ответить: «последовал период всеобщего упадка». Ну как тут догадаешься? Тогда Гастон не выдержал, встал и сказал об этом учителю, чем привел его в ярость.

— А ты не боишься, что он тебя накажет? — поинтересовался, я, удивляясь смелости обычно робкого мальчика.