Михай Бабич - Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

Я — из-за своей детской впечатлительности — оказался словно бы втянутым в поток его инстинктивных душевных движений, и этот поток захлестнул меня! Я чувствовал все, что чувствовал он. Я чувствовал, когда он обламывал конец надпиленного полена, с каким сладострастием он это делает — точно перед ним голова Рудольфа Фалба. Я знал, что когда он, еще сильнее согнув шею, самозабвенно налегал на сопротивляющуюся пилу, он ликует: люди недолго будут наслаждаться этой погодой, она скоро испортится! (Пойдет дождь, ударят заморозки, будет град, уже шелестит в листве ветер, уже появляется зыбь на воде!) Он представлялся мне злым волшебником, которому никто не верит, над которым все смеются. Ну и пусть смеются, а он делает свое дело. Он упорно плетет свои козни. Я не боялся его, я был его другом; и в то же время немножко презирал за то, что он был уродлив! Я чувствовал, что нет в нем силы, что он и сам в нее не верит, а только обманывает себя, тешит себя надеждой, точно обманутый Самсон. Раскачивая своей большой уныло поникшей головой, он пытается изобразить почти отчаянную веселость и, кажется, вот-вот запоет в такт своим тяжелым движениям.

Знаешь, с чего началась трагедия? С того — я уверен в этом, — что девушки крикнули ему: «У папаши Дёрдя сегодня хорошее настроение?» Я хорошо запомнил ту пухленькую светловолосую служанку, которая первая, смеясь, спросила: «Хорошая будет погода, папаша Дёрдь?»

И я помню, как больно задел нас обоих этот бессмысленный вопрос, меня и папашу Дёрдя. Потому что мы сразу почувствовали все притворство, всю никчемность этих бесцельных слов: ведь они просто так спросили, из прихоти, шутки ради, от скуки; ведь их не волнует ответ, они только посмеются над ним. Все девушки такие! Я чувствовал, что папашу Дёрдя раздражает — как и меня знакомые девочки — эта озорная, хохочущая ватага, ведь они ничего не принимают всерьез и своим беспричинным смехом только выводят из себя. Неужели им все позволено — раз они так красивы?! «До чего же они бесстыдны», — думал я, украдкой взглядывая на их груди, чуть ли не выпадающие из лифов, на их руки с высоко закатанными рукавами, на их ноги, обнажавшиеся до самых колен, когда они наклонялись. У меня кружилась голова, я заставлял себя не смотреть на них — и старый Дёрдь тоже. Я перехватил его взгляд исподтишка, и этот взгляд я никогда не забуду. Он тут же уставился в землю (будто вовсе не смотрит в их сторону и отвечать им не собирается), — и взгляд его упал на гораздо более приятный для него предмет: на бутыль с вином, которая стояла тогда, как и теперь, у ножек козел в пробивающейся траве. Дёрдь схватил сосуд, наполненный темным хмелем, обеими руками и отхлебнул большой глоток странного, кислого сока. Я ощущал каждое его движение: он взял топор… поставил надсеченное полено на колоду…

А девушки кружили вокруг него, как легкие маленькие мушки вокруг большого шмеля.

Ты, конечно, можешь подумать, что все, что случилось, просто ярость поздней чувственности, ярость голодного зверя… Но я, я в эти минуты как будто слился со стариком в единое целое, я точно знал, что это не так. Вожделение, вспыхнувшее в этом бедняге, само это увядающее вожделение было тихим и робким, благоговейным. Да разве посмел бы такой урод, такое ничтожество, как он, даже близко подойти к этим красивым, чистеньким служанкам? Больше всего в тот великолепный весенний день, когда небо было так высоко и беспредельно, ему хотелось спрятаться, забиться со своей флягой вина куда-нибудь, где бы не могла настичь его эта красота! Он не был пьян, как установили потом, от его вина вообще невозможно было опьянеть. Он не был в состоянии бешенства из-за того, что его дразнили: ведь молоденькие девушки дразнили его совсем не злобно, они скорее дружелюбно заигрывали с ним, изливая на него свою весеннюю веселость, переполнявшую их сердца; полноводный, чистый ключ тоже ведь не заботит, в какую ничтожную пыль он проливается. Уродливого гнома рассердило, что красота устремилась именно к нему! Что красота вот так просто заговорила с ним, будто он не был чужаком, уродом, будто он такой же, как эти красивые девушки. И случилось это в тот самый день, в ту мучительно-великолепную весну, разбудившую в уродстве зависть и боль, но не оставившую им никакого прибежища, где бы они могли излить свою ярость…

До сих пор голоса девушек звучат у меня в ушах, поток их милых поддразниваний бежал быстро, шумно, устремляясь вперед с роковой неизбежностью, уже предчувствуя беду.

«Да он нас не слушает, а пьет».

«Папаша Дёрдь! Вы не слышите? Мы хотим узнать погоду!»

«Давайте что-нибудь посулим ему за это!»

«Может, пообещать ему, что я посажу его, как лягушку, в банку и спущу внутрь лесенку?»

Я слышу их смех и содрогаюсь, представив себе фантастическую картину, как старый Дёрдь, надувшись, точно огромная лягушка, сидит на дне банки или ползает вниз, вверх по лесенке.

«Папаша Дёрдь! А погода не испортится?»

И вдруг — вспышка, топор в его руках взлетает вверх, девушки испуганно бросаются врассыпную.

«Испортится погода! Град будет, гроза будет! Пурга! Зима!»

Я замер от страха.

Было что-то героическое в этой жалкой, неуклюжей фигуре, в этой комически-грозной позе, когда, высоко держа обеими руками тяжелый топор и жутко вращая налитыми кровью глазами, он кричал охрипшим, увядшим голосом, предвещая в этот солнечный весенний день юным, веселым девушкам град, пургу, холода. Все его существо протестовало, это был безнадежный, хриплый крик против красоты, весны и всего прекрасного.

И тут прозвучало имя Рудольфа Фалба — навязчивая идея старика прославила это имя — и девушки его тоже знали. «А Рудольф Фалб… Рудольф Фалб говорит, что установится хорошая погода…» Они осторожно подкрадывались к Дёрдю, смеялись… Со стороны это наверняка выглядело милой забавой, не предвещающей ничего плохого: разве можно было подумать, что закончится она трагедией? Но я знал: здесь идет битва, страшная битва, и сердце у меня сжалось. Ведь мой бедный волшебник был совсем одинок, все ополчились против него: и везде — в четырех парах задорных, лукавых девичьих глаз, на румяных щебечущих устах, в воздухе, в небе, в смеющейся повсюду голубизне, во взмахах веселого ветерка — дразнили, сверкали, били в лицо, смеялись, стрекотали все те же насмешливые, дерзкие, нестерпимые слова:

«Установится хорошая погода! Хорошая погода!»

И все вокруг, вся природа, земля, которая почти на глазах оживала, набухшие на деревьях почки, трепещущие, летящие, плывущие по воде цветы и смеющиеся служанки в легких платочках, которые вышли к ручью стирать белье, — все признавали правоту Рудольфа Фалба, — и в этой великой битве все они были приверженцами весеннего тепла и красоты. О, я чувствовал всю кровавую беспощадность битвы! Словно великие, сверхчеловеческие силы, сами боги вступили в бой! И мне не хотелось смеяться. Я затаил дыхание, потому что мой герой Дёрдь вдруг умолк, — молчание, предвещающее взрыв! Он вновь наклонился к колоде; ведь всякий ученый, услышав имя своего соперника, непременно напустит на себя безразличный вид. Но ему уже было не до притворства!