Михай Бабич - Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

Мы сидели на террасе вдвоем после вечернего чая, за рюмкой вина. Дом моего друга стоял на склоне холма, и отсюда виден был весь городок и бархатистые горы.

— До чего же здесь все красиво! — Я смотрел на цветник, на ручей, мерцающий за фруктовыми деревьями в вечернем свете, на занавес из виноградных листьев… Плотная белая скатерть, накрытая для чая, ниспадала благородными складками, густое красное вино отливало синевой, с подносом фруктов вошла на террасу хорошенькая служанка.

— И люди здесь прекрасной породы!

— Да, здесь все красиво, — помедлив, произнес мой друг, и по голосу его, а когда он взглянул на меня, то и по глазам я почувствовал, что он охвачен невыразимой печалью. Он еще и еще раз повторил: «Здесь все красиво», — и слова эти звучали в его устах многозначительно, будто он приоткрывал завесу какой-то печальной тайны этих мест, какого-то проклятия, которое тяготело над этими залитыми солнцем холмами.

— Да, для меня это проклятие, настоящее проклятие, — подтвердил он, как только я облек свое ощущение в слова. Он нервно провел рукой по лбу. — Знаешь, среди всей этой красоты я чувствую себя оборванцем, оказавшимся вдруг на блистательном балу, — добавил он смущенно, натянуто улыбнувшись.

— Полно, право! — воскликнул я и удивленно взглянул на него. Мой друг принадлежал к «новым землевладельцам», он был очень богат и одевался всегда со вкусом. Красивым его действительно нельзя было назвать, однако в облике его не было ничего отталкивающего, а отсвет доброты, лежащий на его бледном лице и темных глазах, делал его даже привлекательным. Я поспешил сказать ему об этом.

— Тебя же все любят: прислуга, соседи, друзья; и женщины к тебе благосклонны. Ты не можешь упрекнуть ни прекрасный пол, ни «прекрасную породу» в том, что они к тебе несправедливы, — сказал я, желая его поддразнить.

— О, конечно же нет, трагизм совсем в другом, — ответил он. — Красивые всегда добры, они прощают даже уродство, словно им достаточно уже той красоты, которая есть в них. Но мы — мы сами не простим себе его никогда!

И в его глазах, всегда таких добрых, вспыхнула искорка ненависти.

— И не простим миру, что он прекрасен, — добавил он.

Потом встал, принес из комнаты книгу.

— «Картины Италии» Диккенса. Тут есть две строчки, за которыми для меня — трагедия. Вот послушай! «Безобразный старик долго торгуется с семнадцатилетней девушкой из-за каких-то грошей и вдруг закалывает ее кинжалом на утопающей в ярких цветах рыночной площади»… Теперь представь себе, что все это произошло во Флоренции, на площади перед Палаццо Веккьо — великолепный мрамор, ослепительнейшее небо и море цветов: в то время там был цветочный рынок. А жертвой стала та, что олицетворяла собою подлинную красоту Тосканы. Да и могло ли быть иначе? Это не была нелепая смерть, как полагает Диккенс, это была месть, месть уродства всему красивому.

Я взглянул на него с изумлением, он это почувствовал.

— Тебя удивляет, что я говорю об этом сейчас, в такой тихий прекрасный вечер? Этот стук не дает мне покоя. Слышишь?

За фруктовыми деревьями, над ручьем раздавались монотонные удары топора.

— Дровосек? — спросил я.

— Да, дровосек, старик Дёрдь. Этот стук, этот человек всегда вызывают у меня в памяти одно страшное воспоминание — одну сцену, которой в детстве я стал свидетелем. Пойдем — заодно и прогуляемся — я покажу тебе его… и расскажу…

Мы прошли сквозь виноградную беседку, через небольшой фруктовый сад и вышли к тому месту, которое в простонародье называется «околицей». Издали меж веселых яблонь ярко сверкал ручей, и эхо от ударов топора, похожих на стук какого-то таинственного большого дятла, удерживалось здесь в чистом, безмолвном воздухе намного дольше. Пораженный, я внезапно остановился: на берегу ручья колол дрова самый настоящий сатир.

Он был крепкого сложения, но невысокого роста и невероятно сгорбленный. Из-под его тяжелого лба бесконечно тоскливо глядели налитые кровью глаза. Руки, точно чудовищно длинные полипы, свисали чуть ли не до земли под тяжестью огромных лапищ. Мне почудилось, что лапы эти свинцовые. Уныло поникшие голова и плечи, эти свисающие до земли длинные руки делали его похожим на сильного лесного зверя, не приспособленного ходить по земле, на какого-то чудного ленивца или орангутанга. И движения его были такие же — чудные, медлительные, тяжелые.

С плеч этого неуклюжего, звероподобного существа свисал с неуместной величавостью драный, обтрепанный, выцветший парадный сюртук. Весь в старых пятнах и в налипшей стружке. На голове была засаленная шляпа-котелок с вдавленной тульей. Это одеяние еще больше усиливало ощущение тяжеловесности и нечистоты, которое исходило от его уродства и, казалось, расплывалось вокруг него по воздуху, как влажное пятно на чистом платье.

— Ну, Дёрдь, скажи нам, какая будет погода? — спросил мой друг, подойдя к нему.

— Плохая, барин, очень плохая, — тут же ответил он, а потом, побагровев вдруг и закатив налитые кровью глаза, словно его охватил приступ ярости, закричал хриплым голосом: — Не слушайте вы этого Фалба!

— У него навязчивая идея, — сказал мой друг, когда мы уже пошли дальше, — будто он ученый и умеет предсказывать погоду, и в эту черную хламиду он облачился потому, что мнит себя ученым. Погода на таких людей действует как гипноз, парализует их разум. Погода для них — судьба, рок, среда обитания, постоянно зримое деяние Бога, повседневное чудо. Вся их ученость, вся страсть их умов устремлена на одно — предсказывать погоду.

— Но как он может предсказывать плохую погоду, когда так ярко сияет солнце?

— Он возвещает о своих тайных желаниях. Взгляни на него, — произнес мой друг, внезапно остановившись. — Представь, что может чувствовать это существо, это ничтожество под таким высоким, сияющим небом? Его стихия — дождь, грязь, лужи, только в такую погоду он чувствует себя уверенно. Думаешь, он этого не понимает? Он всегда пророчит непогоду.

— Ты приписываешь ему чрезмерную чувствительность.

— Нет, я просто понимаю его, — ответил он.

Я с любопытством смотрел то на своего друга, то на старого Дёрдя. И я начинал понимать их. В старом дровосеке я с особой отчетливостью ощутил ту странную, невыразимую грусть, которую столько раз угадывал в лице и жестах моего друга, в едва уловимых оттенках чувств. Когда старый Дёрдь торжественно, словно исполняя неторопливый обряд какой-то экзотической религии, неловко пригнув голову, пилил бревно, на него давила тяжелым грузом — я знал уже, что это было — великая меланхолия уродства, мучительное сознание своей безобразности.