Михай Бабич - Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

— Кто будет чистить новоприбывших Тлей? — покачивался другой ус.

— Время доить! — подал знак третий.

И подземелье муравейника завертелось, словно живая машина. Пленного Муравья охватило сладкое томление: вот она, работа! И тут какой-то крошечный мураш закружился в странном танце в углу Конюшни. Этот танец означал следующее: чрезвычайное происшествие, чрезвычайное происшествие! Подземелье бурлило, словно вспенившиеся солончаки. Сперва было ясно только одно: часть тлиного стада вырвалась на свободу! К задней стенке муравейника примыкало несколько узких коридоров. Возможно, они остались от какого-нибудь старого гнезда, которое построили муравьи другого вида, поменьше, — памятник доисторической культуры. В эти узкие коридоры каким-то образом протиснулись Тли, а Рыжие не могли даже броситься за ними в погоню, потому что были толще входных отверстий. Какой инстинкт, какие помыслы руководили этими примитивными существами? Но самые маленькие из янычар, родичи Пленного, уже погнались за ними — полностью подчинив себя интересам Рыжих. Коридоры кипели, словно черные ручьи. Лихорадка погони захватила и Пленного. Он едва устоял на месте. И тут размеры катастрофы обозначились со всей определенностью. С верхних этажей в смятении неслись толпы Рыжих. Каждый нес по кокону, вперемежку и свои, и чужие. Порядка как не бывало. Вниз, вниз! — напирали охваченные паникой толпы. Кто куда может! Муравейник в опасности! Его разворошила Палка! Человек палкой ковырял в муравейнике. Великолепный купол обрушился! Верхних этажей уже нет! Вниз, вниз все, что необходимо сберечь! Кто что схватит: кокон, личинку! Интересы молодого поколения прежде всего! Передавайте коконы по цепочке! И здесь, в конюшне, их принимали крошечные янычары и уносили в узкие коридоры, куда скрылись Тли и куда не пролезали Рыжие. Интересы молодого поколения прежде всего! И маленькие жилистые Черные таскали рыжие коконы втрое больше себя.

Пленный стоял в этой кутерьме, как будто его заворожили. В лапках и мышцах рта росло нудительное напряжение. Он чувствовал, что получит работу. Чувствовал всесильную непреложность муравьиной жизни: я должен. Муравейник в опасности. Он тоже в опасности. И суетящиеся вокруг рабы — его рода и племени! И почти все эти бережно хранимые коконы — тоже его рода! Впрочем, он уже не видел, где свои, а где чужие. Он тащил огромный рыжий кокон. Потому что все это муравьи, крошечные насекомые, на которых ополчился грозный мир и таинственный враг. Пленный был вместе со всеми, мизерное маковое зернышко в муравьиной суете, он больше не был безродным: он гражданин Рыжего Муравейника!

Потому что муравьи не выносят одиночества.

Перевод С. Солодовник.

Его матери кто-то дал совет: корми грудью как можно дольше — пока кормишь, второго можно не опасаться. Питю рос, ему уже было почти три года, а он все сосал мамину сладкую, круглую грудь. Соседи уже заводили многозначительные разговоры, а мать, крупная, худощавая женщина, все равно каждый вечер пугалась и с беспокойством думала: ох, не дай господи понести снова, отец так будет сердиться, ведь сколько детей, на столько кусков придется делить живую плоть драгоценной земли, хорошему же хозяину даже подумать об этом — нож острый.

Питю сосал уже со скамеечки. Пока мать резала на кухне картошку, Питю с деловым видом приносил «тубареточку», которую из досок (оставшихся от собачьей конуры) сколотил ему — не очень-то думая, на что она может понадобиться — отец. Питю устанавливал свою «тубареточку» у стола, взбирался на нее — и как раз доставал до материной груди. Пуговицы будто сами расстегивались под его проворными пальцами, грудь вываливалась из кофты, и нетерпеливые детские губы хватали сосок. Питю был вечно голодным.

— Молочка, молочка! — то и дело требовал он, бегая за матерью со своей скамеечкой. — Молочка, мама, дай молочка!.. — А однажды отец вернулся домой как раз в тот момент, когда Питю, стоя на «тубареточке», самозабвенно сосал материнскую грудь. Праведный мужской гнев, смешанный со стыдом, закипел в отцовской душе.

— И это — мой сын!.. Что же из тебя выйдет, когда вырастешь: маменькин сынок? — кричал он, будто до сего дня и ведать не ведал, что происходит у него в доме. И, давая выход злости, пнул попавшую под ноги собаку Бодри, которая лежала посреди кухни с таким видом, словно любовалась идиллической сценой семейной жизни. Бедняжка Бодри, сама дохаживающая на сносях последние дни, с визгом бросилась в свою конуру (родную сестру «тубареточки») и там, на соломенной подстилке, сразу же ощенилась. А Питю круглыми от испуга глазами смотрел в это время на рассерженного отца, чье возмущение нашло выход в суровом мужском обете: коли так, больше он до жены не дотронется!

— Нужна ты мне!.. Будто нет у меня иных забот в этой собачьей жизни… — ворчал он, и небо с землей словно бы подтверждали его правоту: погода в тот день не по-весеннему была скверная, несколько часов кряду лил дождь, по двору еле можно было пройти из-за грязи, мутный, разбухший катился под садами ручей, в котором утопили щенят Бодри. Маленькие, жалкие трупики их долго мелькали в воде, слепо налетая на камни и ветки, пока не запутались в жухлой траве и не были занесены илом.

Но на другой день вновь вступила в свои права яркая, ласковая весна; да что весна — настоящее лето. Воздух был какого-то дивного вкуса, солнечный свет падал на землю снопами, словно горячая манна небесная. Питю голодный ходил за матерью с «тубареточкой», просил, вымаливал, требовал привычную, древнюю пищу.

— Мама, мама, молочка! — Ив сотый раз ставил свою скамеечку возле матери. Та уже не знала, куда бежать от него, и, осторожно придерживая испачканными в тесте руками ноющие, разбухшие, спеленутые свои груди, смотрела в отчаянии, как плачет, визжит, топочет ножонками изголодавшийся сын.

— Кому я сказала: вон молоко, в стакане, пей!

— Мне тити надо, тити! — Ротик Питю кривило невыразимым страданием: вспоминая утраченное им теплое, мягко-упругое, круглое счастье, почти ощущая его на губах, он корчился от горькой обиды, словно в приступе ранней неутоленной любви. Он наотрез отказывался от другой пищи, упрямо требуя только ту, единственную, которую привык получать из сладостного источника материнского тела.

— Не терзай ты, ирод, меня, уходи отсюда! — кричала на него мать, которая тоже вся уже извелась: груди ее так налились, что казалось, вот-вот лопнут, и вся она была переполнена неопределенным томлением, тягучим томлением плоти, какое знакомо всем молодым кормилицам, отлучившим дитя от груди; словно вместо детского рта им требуется теперь другое прикосновение, прикосновение мужского тела.