Михай Бабич - Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

Так Питю и ушел из кухни, словно отчаявшийся понять что-либо в этом мире, гонимый судьбою изгнанник, шатаясь под тяжестью обрушившегося на него удара, неся в своем маленьком сердце жало несправедливости, — и заметался по двору, залитому неистовым солнцем, наполненному влажным, тяжелым запахом высыхающих луж. О, какая была весна! И Питю кинулся к единственному существу, еще способному понять его, — к Бодри, несчастной, страдающей Бодри, у которой отняли щенков, всех до единого, чтобы они не тянули из нее силы, и теперь ее грудь тоже разбухла, переполненная молоком, как у матери Питю. Собака тихо, устало скулила, постанывала, как плачущая про себя женщина.

— А-а, Бодри, а-а, — гладил Питю собаку, инстинктивно пытаясь утешить ее и почти позабыв рядом с теплым, живым ее телом про свое огромное горе; он ласково целовал собаку, как целовал и раньше, и вот вытянутые его губы коснулись напрягшихся в мучительном изобилии розовых, голых сосцов; для природы животное и человечий детеныш не были далеки или чужды друг другу. Солнце позолотило горячим светом Бодри и Питю, как в давние времена золотило вскармливаемых волчицей Рема и Ромула. О, какая была весна! Солнце само источало из себя молоко, словно сказочная небесная кормилица, но молоко это было хмельным, и все струилось, переливалось в нем, будто в теплой вешней воде, и почти видно было, как, едва погрузившись в него, все начинает жить тайной жизнью, наливаться, давать ростки, и казалось, даже старые почерневшие колья вот-вот пустят корни и выгонят тонкие веточки с листьями, и на полуголых саманных опорах сарая взволнованно бегали пауки, и пьяные ласточки бросались из поднебесья под стреху. Вокруг, куда ни глянь, дрожали, томились, курились поля; где-то еще блестели лужи, в других местах земля уже трескалась; в подсыхающем черноземе набирали силу, проклевывались семена; а далеко в городах томились, проклевывались людские души, толпящиеся на улицах, запертые в тесных коробках автомобилей. И на просторах родной земли ощетинивались ростками пшеничные нивы, словно зверь, отрастивший новую шерсть после линьки. И из сосцов Бодри текло Питю в рот молоко, бессмертное, вечное молоко торжествующей жизни, которое невозможно сдержать и остановить, которое одинаково льется на всех ступенях творения и ничего не желает, кроме как течь и питать. И вдруг загудел на церковной звоннице колокол, словно чувствуя, что сейчас у него одно дело: укачивать, баюкать ненасытного большого младенца — весну.

— Господи, полдень уже! — испуганно всплеснула руками женщина в кухне. — Сейчас отец придет, а обеда нету еще!.. — Да разве тут можно нормально заняться обедом… и этот мальчишка туда же… и, о господи, как болит грудь!.. — Не выдержав, нетерпеливой рукой она сорвала тряпицу, жестоко сдавившую ноющие молочные железы, и белые обнаженные груди задышали в расстегнутой кофте — как раз в тот момент, когда возвратившийся муж появился в кухонной двери, испытывая странный весенний голод, голод не только по хлебу. Молочная белизна кожи вдруг ослепила его, большое, костистое тело жены показалось округлым и мягким, словно преображенное каким-то магическим словом, перед глазами все поплыло, заискрилось, будто он снова стал неистовым, ненасытным подростком…

— Мариш!.. Слышь-ка, Мариш!..

— Ой… не трогай меня… больно же!.. — вскрикнула женщина, загораживая руками многострадальную грудь. Однако все в ней сопротивлялось собственному протесту, все ее тело сладко млело, слабея и уступая волне желания, и только губы упрямо и непреклонно, словно упивающийся своей суровостью обвинитель, механически перебирали усугубляющие вину обстоятельства, ища в них защиту от неожиданного порыва. «Что ты!.. Что ты!.. Дверь вон открыта… вдруг войдет кто… И Питю здесь, во дворе, где-то играет… Да постыдись же, отец!» А когда доводы кончились, высказала и самое главное, тревожащее ей душу: «А снова ребенок будет — зря ты землю берег?»

— А, что там земля, что ребенок! — тяжело дыша, обо всем позабыв, бормотал муж, и земля кругом тяжело дышала, не очень-то озабоченная вопросом, кому она будет принадлежать. Земля задыхалась, энергия плодородия распирала ее, а Питю в углу двора пил и пил целебное молоко. И то же древнее молоко сочилось из жаркого солнца, оно протекало через все земные создания, через животных и человека, словно упругий, хмельной и все же спокойный поток. (Так течет оно на протяжении тысяч лет, течет из прошлого в будущее; культуры гибнут и возрождаются, но молоко Жизни все льется и льется; Рим, Вечный город, лежит в руинах, но Волчица бессмертна.)

— Куда этот мальчишка делся? — сказала мать, поправляя растрепанные волосы; ее уже слегка мучила совесть. Все это время в ней, где-то в самой глубине души, шевелилась боязнь, как бы Питю их не застал. Материнский стыд заставлял ее бояться ребенка, как ребенок мог бы бояться матери; а теперь побежденный, подавленный стыд перешел в беспричинное беспокойство за сына. — Господи, да где же Питю-то? — тревожно спрашивала она, хотя раньше ей по полдня не приходило в голову, где Питю и чем он занимается.

Питю же никогда еще не был таким тихим, как в этот час: насытившись, он блаженно спал под лучами горячего солнца, уткнувшись в горячий живот Бодри; а собака, облегченно дыша и лукаво жмурясь (словно мудрый Галеотто, который оказал услугу влюбленным, удержав могущего помешать им третьего), нежно лизала пухлую ручку спящего мальчика.

Перевод Ю. Гусева.

Учитель Ласло Бенедек приехал в Варуйхей еще летом, солнце пекло, и дни стояли самые душные, но именно в этой чрезмерности чувствовалось что-то осеннее. Это был влажный жар, и, казалось, всей округе вообще лишь понаслышке известно, что бывает сухое тепло: воздух здесь всегда был полон испарений. По утрам туманы приникали к земле и струились между деревьями, медленно разрываясь на части; солнечный жар справлялся с ними трудно, но заставлял-таки таять, словно впитывая их в себя и становясь от этого сырым и тяжким. Учитель никогда еще не видел солнечного света, который был бы так похож на туман. В первое время от каждого вдоха у него начинала всерьез кружиться голова: его дурманило и бросало в пот, как при лечении ингаляцией в душной комнате. Позднее он привык к этому состоянию, и оно пришлось ему по вкусу. Он совершал большие прогулки, и ноги словно сами собой несли его туда, где воздух был самым спертым, земля самой парной, небо самым тяжелым, а солнце — самым немилосердным. Лес расступался, открывая широкие поляны, над которыми также скапливались горячие испарения земли, и они спирали дыхание и обжигали легкие, как парная в римских банях, где недолго выдержит тот, кто вошел туда впервые. Но есть среди ревнителей пара свои тренеры и свои чемпионы, которые часами испытывают тяжкое забытье как особенное удовольствие, настойчиво желая раз и навсегда самим себе доказать свою выдержку и посвященность.