Михай Бабич - Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

Учитель Бенедек навещал главным образом ту поляну, посередине которой тянулось так называемое Крошка-озеро: порядком заброшенное и сиротливое место. Большое озеро, лежащее на добрые пятьдесят метров ниже по склону, знал всякий; в последние годы здесь даже складывались некоторые зачатки пляжной жизни, так как несколько варуйхейских семейств побогаче огородили себе места для переодевания, да иных азартных туристов, помешанных на непривычных маршрутах, порой заносило сюда откуда-нибудь. Крошка-озеро при всем этом осталось одиноким, как бы вытесненным из мира: никто не поднимался туда, разве только по делу, но у кого могло быть дело там, наверху? Бенедек долго ломал голову над секретом странной заброшенности озера и счел объяснением безразличие графов Варуйхейи, которые чуть ли не намеренно держали округу в стороне от всяческой жизни и предприимчивости. Быть может, дорожили своим покоем? Ведь варуйхейское уединение для нынешних членов графской семьи было тем же, чем был монастырь для их средневековых предков. Объяснение лежало, однако, в причинах менее идеалистического свойства. Бесспорно, вокруг озера хватало природных красот, и этим открывались коммерческие возможности, но для предпринимательства необходим был капитал и современные средства передвижения, а всего этого не было в Варуйхейе. Семейство графов и без того испытывало материальные затруднения. Поэтому-то огромные леса оставались девственными, озера сиротливо лежали в долинах, горы стояли сами по себе, и варуйхейское поместье едва приносило доход хозяевам.

Нигде в другом месте в самом облике пейзажа не выражалось сильнее то характерное отчуждение, то забвение, которыми было окружено Крошка-озеро. Когда учитель в своих скитаниях впервые и совершенно случайно забрел сюда и, еще мучимый одышкой после крутого подъема, выйдя из чащи и остановясь, бросил взгляд на прячущееся в горной складке озеро, его охватило удивительное чувство, которого он никогда и нигде не испытывал. Ему показалось, будто он вдруг возвратился в край, знакомый с незапамятных времен, более того, еще точнее: будто пришел он в свой настоящий дом, в гнездо душевности и тепла, укромней которого нет, где он когда-то провел долгие счастливые времена, но воспоминание о них уже давно, перед наступившим в его жизни безвременьем, опустилось на дно памяти, и случайно брошенный взгляд теперь вызвал в нем чувство сумрачного счастья и, одновременно, необъяснимое содрогание. Да! Чувство счастья и безусловного узнавания, и, тогда же, именно поэтому, необоримый трепет и страх… Уже само загадочное, стесняющее дыханье тепло, встретившее его в этой долине, влекло и разом отталкивало: у него кружилась голова и, что бывало с ним при больших смятениях, тошнота подкатывала к горлу; ему подумалось, что и мгновенья здесь не выдержать, но в то же время не было у него более навязчивого желания, чем подойти ближе к озеру и распластаться у самой кромки воды, он жаждал этого, как чего-то запретного, и одновременно думал, что нужно бы бежать отсюда, бежать со всех ног и не оглядываться… Самым удивительным было то, что озеро лежало на просторной поляне и раскаленное солнце сверкало над ним без помех, но несмотря на это учитель постоянно помнил место таким, где всегда темно или по меньшей мере сумрачно и ничего нельзя рассмотреть толком. Причиной этому могла быть душная, насыщенная тяжелыми испарениями жара или память о густых лесных дебрях, сквозь которые надо было продраться, чтобы выйти к озеру, а возможно, и головокружение, неизменно нападавшее здесь.

И кто знает, что приводило его сюда во второй, в третий раз: неясные ли воспоминания или колдовская, возбуждающая их беспричинность именно в этом месте, или же связанный с ним таинственный ужас, которого учитель не понимал, в котором доискивался смысла. Быть на озере ему стало необходимо, это было как опиум, и сильнее загадочного ужаса его тянуло к себе еще более загадочное блаженство, которое скрывалось за ужасом. Иногда, приближаясь к озеру, он загодя испытывал эту необъяснимую боязнь, и его начинало тяготить одиночество, но потом он всегда стыдился этого. Стыдился он еще и потому, что ему казалось совершенно невозможным, воистину непристойным идти на Крошку-озеро с кем-нибудь в компании. Со временем он окончательно уверил себя, что только в интересах самодисциплины совершает это восхождение. Ему нужно победить странное ощущение и проникнуть в его тайну! Он встал на берегу, опираясь на желтую камышовую трость, и взглянул на противоположную сторону. Там не было никого и никогда, за исключением одного раза, когда он увидел несколько обнаженных фигур: в парной воде теплого полуденного озера купались какие-то деревенские мальчишки. Учитель недовольно отвернул взор от неподобающего зрелища, поймав, однако, себя на чувстве, что и сам был бы не прочь раздеться донага и нырнуть в первозданную, темную воду. Между тем ему припомнились местные россказни, по которым озеро было невероятно глубоким, таило водовороты и ежегодно требовало своей жертвы… Тогда же впервые забрезжило в нем естественное объяснение той тайны, почему Богом забытая поляна средь высоких гор влекла его к себе с особенной силой. Разгадка состояла в том, что притягивает его вода, волна, губительная для человека, которая вызывает в памяти образ смерти, вызывает самое страшное воспоминание в жизни учителя, ведь (об этом уже знал весь Варуйхей) его невеста около полугода тому назад, катаясь на лодке, лишилась жизни вследствие несчастного случая.

Это, однако, произошло на Дунае, и сама катастрофа не была личным воспоминанием, учитель знал о ней только по письмам и рассказам, причем не из первых уст, так как не только не видел ее воочию, но и не говорил о ней напрямую ни с кем из очевидцев. Последние тоже, щадя его горе, не заводили речи на больную тему, а он ни разу не расспросил их, даже, быть может, именно потому оставил завидное пештское положение и приехал сюда в господне захолустье учителем, чтобы не встречаться ни с кем из знакомых своей несчастной невесты, знавших о случившемся… Ведь у него и в Пеште было место, что по нынешним временам редкое везение, однако для женитьбы безусловно недостаточное, и всякому ясно, что Бенедек не осмеливался опрометью броситься в это супружество и медлил до тех пор, пока рок неожиданным и трагическим образом не избавил его от сомнений.

Теперь, на озере, он как по волшебству осознал, что ужасное происшествие, малейшее слово о котором невыносимо для слуха, вспоминаясь, не только страшит, но еще и занимает воображение: его вдруг осенило, что вид таящего опасности озера словно бы с некой радостью, неким облегчением связан в памяти. И учитель внезапно понял, что он именно поэтому избегал каждого, кто мог заговорить с ним о несчастье. Сознание греха жило в нем, совесть была неспокойна, он не посмел бы взглянуть в глаза говорящему… Ведь он тайно и подсознательно чувствовал: на самом дне его скорбного отчаяния таится это облегчение и скверная радость, но в этом невозможно было признаться никому, даже себе самому он боялся в этом признаться. Однако сейчас, на озере, он словно бы преодолел все страхи — словно бы не имело больше смысла бояться. Здесь было место несчастного случая, потому что учитель первой же, еще не осознанной, мыслью отождествил его с подлинным местом трагедии. Он сам уже едва верил, что несчастье случилось не здесь. Между тем хорошо знал, что не здесь… Но настроение пейзажа, спертый воздух, густая листва, темная вода почти мистически внушали ему единство места, представляя собой готовое обрамление и задний план воображаемой катастрофы, тем легче, что истинного места происшествия он никогда не видел. Это настроение исключало всякое недоразумение и самообман: да, здесь он был на месте катастрофы, стоял как тот, кто все преодолел… ужасался и — ликовал…