Сельма Лагерлеф - Том 4. Император Португальский. Возница. Предание о старом поместье. Перстень рыбака

Он уже поворачивается к Георгу, чтобы с гневом спросить его, но тот делает ему знак молчать.

Жена Давида поднимает голову, кажется, будто твердая уверенность другой женщины придает ей бодрости.

— Ах, если бы можно было этому поверить! — вздыхает она.

— Нужно верить, — говорит гостья и улыбается ей. — Завтрашний день уже принесет перемены. Вот увидите, что с новым годом придет помощь.

— С новым годом? — повторяет жена Давида. — Да, ведь сегодня новогодняя ночь, я совсем об этом забыла. Который сейчас час, как вы думаете, капитан Андерссон?

— Новый год давно наступил, — отвечает капитан и смотрит на свои часы. — Уже без четверти два.

— Тогда не стоит вам сидеть здесь со мной. Идите домой и ложитесь спать. Я уже успокоилась, сами видите.

Женщина бросает на нее испытующий взгляд.

— Не уверена, что вы вполне успокоились.

— Не беспокойтесь за меня, капитан. Я знаю, что наговорила много лишнего нынче ночью, но сейчас все прошло.

— Верите ли вы, фру Хольм, что можете всецело положиться на Господа, на Его святую волю и что Он устроит все к лучшему?

— Да, — отвечает женщина, — верю.

— Я охотно бы осталась до утра, но вижу, что вы хотите, чтобы я ушла.

— Я всегда рада вам, но теперь он скоро придет, и лучше будет, если я останусь одна.

Обменявшись еще несколькими фразами, обе женщины выходят из комнаты. Давид Хольм понимает, что жена идет отворить ей ворота.

— Давид, ты слышал, что она сказала? — спрашивает возница. — Ты понимаешь, что люди знают все, что им положено знать. Им нужно только помочь, укрепить их в желании жить долго и счастливо.

Едва он успел произнести эти слова, как вернулась жена. Видно, что она собирается сдержать слово и лечь. Она садится на стул, нагибается и начинает расшнуровывать ботинок.

Она сидит внаклонку, и вдруг громко хлопают ворота. Она встает и прислушивается.

— Это он идет! — говорит она. — Точно, он.

Она подбегает к окну и вглядывается в темноту двора. Стоит у окна минуту-другую, пристально всматриваясь. Когда же она отходит от окна и идет назад, они видят, как сильно изменилось ее лицо. Оно стало серым, глаза, губы словно посыпаны пеплом. Движения стали неловкими, неуверенными, губы слегка дрожат.

— Мне этого не вынести, — шепчет она, — не вынести.

— Я должна уповать на Господа, — говорит она, останавливаясь посреди комнаты, — они велят мне уповать на Господа. А разве я не молила Его, не звала? Что я должна делать, как вести себя, чтобы Он помог мне?

Она не плачет, но слова ее сплошной стон. Видно, что она в крайнем отчаянье и сама не знает, что делает.

Давид Хольм наклоняется вперед, пристально смотрит на нее и вдруг вздрагивает от пронзившей его мысли.

Жена не идет, а, едва волоча ноги, добирается до постели в углу комнаты, где спят ее двое детей.

— Жаль их, — говорит она, склоняясь над ними, — они такие красивые.

Она садится рядом с ними на пол и долго смотрит сначала на одного, потом на другого.

— Но мне надо уходить отсюда, а оставить их здесь я не могу.

Она как-то неловко и непривычно гладит каждого из них по голове.

— Не сердитесь на меня за это. Я не виновата.

Она продолжает еще сидеть на полу и гладить детей, когда ворота снова хлопают. Она опять вздрагивает и сидит неподвижно, выжидая, пока не убеждается, что пришел кто-то другой, не ее муж. Потом она торопливо встает.

— Мне нужно спешить, — таинственно шепчет она детям. — Я быстро это сделаю, лишь бы он не помешал мне.

Однако она ничего не делает, а лишь ходит по комнате взад и вперед.

— Что-то говорит мне, что нужно подождать до утра, — бормочет она вполголоса, — но что это даст? Завтра будет такой же день, как и все остальные. С чего бы это ему завтра смягчиться?

Давид Хольм думает про мертвое тело, лежащее на дорожке в церковном садике, которое скоро зароют, как ни на что более не годное. И ему почти хочется, чтобы жена узнала, что ей не надо более его бояться.

Снова слышится слабый шум. Это хлопает какая-то дверь в доме, ее открывают и закрывают. И снова жена начинает дрожать, вспоминая о том, что она собирается сделать. Она, шаркая ногами и дрожа всем телом, подходит к печке и кладет в нее дрова, чтобы развести огонь.

— Ничего, если он придет и увидит, что я развожу огонь, — говорит она, словно в ответ на чье-то возражение. — Могу же я в новогоднее утро сварить себе чашку кофе, чтобы не заснуть, дожидаясь его!

Слыша эти слова, Давид Хольм испытывает большое облегчение. Он снова недоумевает, зачем Георг привел его сюда. Здесь никто не собирается умирать. И больных здесь нет.

Возница стоит неподвижно, надвинув капюшон на глаза. Он так глубоко погружен в раздумье, что задавать ему сейчас вопросы бесполезно.

«Он хочет, чтобы я поглядел на своих в последний раз, — думает Давид. — Быть может, мне больше никогда не придется повстречать их».

— И это меня вовсе не печалит, — говорит он в первый момент, ему кажется, что в его сердце есть место лишь одному, и все же он подходит к постели на полу, где лежат его дети.

Он стоит и смотрит на них, и в голову ему вдруг приходит мысль о мальчишке, которого его брат любил так сильно, что добровольно вернулся в тюрьму. И ему становится горько, оттого что он не может так любить своих детей.

«Пусть они все же будут счастливы в этом мире! — думает он с внезапной слабостью. — Завтра они обрадуются, когда узнают, что им больше не придется бояться меня».

«Какими людьми они станут? — думает он с интересом, какого раньше к ним не проявлял, и ему вдруг становится страшно, что они станут такими же, как он. — Уж я-то был невезучим!»

«Не знаю, — продолжает он думать, — не могу понять, почему я раньше не думал о них. Кабы можно было, я хотел бы вернуться и сделать из них честных людей».

Он стоит, прислушиваясь к тому, что чувствует его сердце.

— Странно, но я больше не питаю к ней ненависти, — бормочет он. — Мне хотелось бы, чтобы она была счастлива после всего, что ей пришлось выстрадать. Кабы я мог, я вернул бы ей мебель. Хотелось бы, чтобы она по воскресеньям ходила в церковь нарядная. Но ведь теперь, когда я не буду им мешать, ей будет хорошо. Думается, Георг привел меня сюда, чтобы я порадовался тому, что умер.

В этот момент он сильно вздрагивает. Углубившись в свои мысли, он уже было перестал следить за тем, что делает жена. А сейчас он тихо вскрикивает от ужаса.

Она снимает с полки над плитой банку и насыпает немного молотого кофе в кофейник. Потом достает из-за пазухи пакетик с белым порошком и тоже сыплет его в воду.

Давид Хольм таращит на нее глаза, отказываясь понимать, что она делает.

— Увидишь, Давид, этого хватит, — говорит она, поворачиваясь к двери, словно обращаясь к нему. — Этого хватит на детей и на меня. Я не могу больше смотреть на то, как они тают с каждым днем. Если ты еще задержишься на часок, то все будет сделано по твоему желанию до того, как ты воротишься.