Уильям Дюбуа - Цветные миры

Однажды Мансарт сделал попытку к сближению.

Он случайно наткнулся на зятя Вилье, когда вместе со своим другом осматривал породистых коров и бескрайние поля пшеницы.

— Вы не думаете о возвращении в Америку? — спросил его Мансарт.

— Нет, — коротко ответил тот.

— А дома давно не были?

— Да.

— Не сочтите за навязчивость, но я хотел бы сказать, что в Америке произошли перемены. В расовых взаимоотношениях наблюдается прогресс, и сейчас у негра больше возможностей преуспеть.

— Вы подразумеваете — преуспеть как негру? А я не негр. Я француз и намерен остаться нм. Но я открою вам свои планы. Я собираюсь уехать в Африку.

Мансарт удивился.

— В Африку? Ну что ж, прекрасно! Я… я рад, что вам пришла в голову такая мысль.

— О, я имею в виду не ту Африку, которая у вас на уме. Я не поеду на побережье, где свирепствует лихорадка, чтобы работать там, как какой-то «черномазый». Я буду чиновником французской гражданской администрации, а может быть, поступлю на военную службу во Французской Западной Африке. Там я вложу в дело все свои деньги. У меня будут слуги и рабочие, я буду жить, как джентльмен. Мне как-то довелось побывать в Африке, и я знаю, как там живут белые и какие у них возможности. А теперь я тоже белый.

На это Мансарт ничего не ответил.

— Я вижу, вы поговорили с Джоном, — сказал, подходя, молодой Вилье. — Очень рад. Мне бы хотелось, чтобы вы постарались повлиять на него. Признаюсь, я не вполне его понимаю. Я еще могу понять его нежелание вернуться в Америку. Тут он, возможно, и прав. Мне достаточно хорошо известно положение американских негров. Но скажите на милость, что ему надо в Западной Африке? Это же сущий ад, там жара, лихорадка, москиты… Конечно, его соблазняют некоторые заманчивые стороны жизни в колониях. Если ему удастся заполучить тепленькое местечко и если притом ему хочется бездельничать до конца дней своих, покрикивая на слуг, что ж, пусть себе живет на здоровье, но я ума не приложу, как можно шить без искусства и литературы, не имея возможности выражать свое отношение к миру. Просто не представляю, как бы я жил среди этих бедняг — невежественных, больных, лишенных всякой надежды. Судя по всему, его это устраивает. Но моя сестра, я уверен, не выдержит такой жизни.

Тут к ним присоединилась и сама сестра.

— Мне понятно, — сказала она Мансарту, — почему человеку, воспитанному, как Джои, хочется избежать горькой участи рядовых людей, у которых нет ни богатства, ни привилегий. Одного я не могу понять: почему он решил удариться в другую крайность и разыгрывать из себя повелителя над несчастными? Я предпочла бы трудиться среды бедняков и рабочих. Именно среди них можно встретить настоящих людей. Не так ли?

— Конечно, — подтвердил Мансарт. — Я с вами совершенно согласен. И вообще сомневаюсь в правомерности всей этой колониальной системы бездумного служения и подчинения приказам, будь то на ферме, в доме или где бы то ни было, когда людей лишают возможности чему-то научиться, лишают их всякой самостоятельности. По-моему, с человеком, который считает эту систему идеальной, не все в порядке.

К собеседникам подошел Джон и резко заговорил:

— Где вам понять, Мансарт! Ведь вы чернокожий холуй белого человека. Вами столько командовали и помыкали, что вы способны лишь подчиняться. Доведись вам самому командовать людьми, вы даже не знаете, с чего и начать. А я вот намерен командовать. И помыкать людьми, которые ни на что больше не пригодны. В Америку я не вернусь. Поеду во Французскую Западную Африку и стану там важной персоной.

Он круто повернулся и ушел. У последовавшей за ним жены на глазах выступили слезы.

Инцидент этот послужил поводом для нового разговора о колониальных владениях Франции.

— Ведь ваша страна — огромная колониальная империя, — заметил Мансарт, прочитавший за последнее время ряд книг о Франции. — На сорок миллионов жителей метрополии — семьдесят пять миллионов обитателей колоний!

— Да, пятьдесят миллионов в Африке, двадцать семь в Азии и полмиллиона в Америке. Скажу откровенно: мне все это не нравится. Кое-кого из туземцев мы ассимилировали, переселив их во Францию, других превратили юридически во французских граждан у них на родине. Но это всего лишь горсточка. Не больше пяти миллионов, как я полагаю. А все остальные — безграмотные рабы, эксплуатируемые нашим крупным капиталом. Часть их освободится путем восстания, которое они готовят сейчас в Индокитае, а в скором времени начнут и в Северной Африке. Пять миллионов мадагаскарцев получили возможность создать у себя систему отечественной эксплуатации. Став полноправными гражданами, они, подобно Джону, пополнят ряды эксплуататоров своих родичей. Все это так сложно и так нелепо. Но какова вообще будет судьба колоний во всем мире? Что вы думаете об этом, Мансарт? Я просто теряюсь в догадках.

— Право, не скажу. Они нуждаются в руководстве. Миссионеры эти не более чем орудие крупного капитала. Благотворительный бизнес не так уж отличается от бизнеса, приносящего прибыли. Интересно, возникнет ли когда-нибудь сила, способная открыть колониям путь к подлинной свободе?

— А что вы называете свободой?

Мансарт задумался.

— Право выбирать, трудиться, учиться…

— Нет, свобода — это право народов самим распоряжаться богатствами, которые они производят, — сказал Вилье. — Все остальное не имеет значения.

— Нет, кое-что имеет, — возразил Мансарт. — Например, умение обратить эти богатства на развитие науки, медицины, искусства.

— К сожалению, все это невозможно! — сказал Вилье.

— Почему же? Если так, то и цивилизация невозможна!

— Может быть. Пожалуй, это уже доказано в Испании.

— В Испании? — изумленно переспросил Мансарт.

— А разве вам не известно об интригах Франции, Англии и Соединенных Штатов, об их кознях против испанского народа?

Мансарт молчал. Нет, ему ничего не было известно. Кое-что, правда, он читал о происходящей в Испании гражданской войне, о Франко, но…

— Германия и Италия помогают Франко душить Испанскую Республику. А Соединенные Штаты вопреки всем своим традициям отказывают ей в оружии. Это мерзко. Но вы, наверно, слышали об Интернациональной бригаде?

— В первый раз слышу, — признался Мансарт.

Он не мог не признаться себе, что многое из современной жизни было скрыто от него.

По прошествии месяца, чудесного, незабываемого месяца, Мансарт покинул Францию и через Швейцарию прибыл в Германию. Это уже не была поездка по маршруту, тщательно продуманному его заботливыми друзьями. Он путешествовал самостоятельно и оказался лицом к лицу с белой Европой. Ему не приходилось, как в Америке, сталкиваться с враждой или равнодушием, но в то же время он редко встречался и с дружеским отношением. Окружающие выказывали к нему любопытство, а иногда бывали озадачены его темным лицом, но всюду — в отелях, ресторанах, на улицах — с ним обращались очень вежливо. Из Англии и Франции Мансарт увез с собой множество мыслей и воспоминаний. О французской цивилизации у него так и не сложилось целостного представления. Франция как бы олицетворяла собой непрерывное развитие, вечную борьбу идеи, постоянную смену идеалов. Недаром во Франции существовала добрая дюжина политических партий, тогда как в Англии и Соединенных Штатах было всего по две партии, а вернее, по одной, только под двумя разными названиями. Воспоминания о виденном доставляли Мансарту большое удовлетворение. Он приобрел сокровища, которые сохранит до конца своей жизни.