Аугусто Бастос - Я, верховный

Минутами голос моего опекуна заглушается скрипом весел, плеском воды о борт судна, потрескиваньем йербы в кипах, взрывом бочки с жиром. Прерывая рассказчика, эти шумы по-своему рассказывают другие истории, которые тоже никто не слушает: воспринимается лишь их звучание, но не смысл. Только я один вслушиваюсь в них, ловя и то и другое.

(Голос опекуна)

В 1774 меня произвели в капитаны [281] «В 1774 меня произвели в капитаны...» По-видимому, ошибка: к моменту рождения Франсии (1766) его отец уже был капитаном. : двадцать лет себя не щадил, душой и телом преданный нашему монарху. Спустя три года я оказал короне самую большую услугу за всю мою карьеру. Мне было поручено секретнo разведать, в каком положении находятся вассалы христианнейшего короля, живущие по берегам реки Игатими и построившие там форт того же названия. Через непроходимые урочища, где полным-полно язычников, диких индейцев мбайя, которых на нас науськивают бандейры, я с одним только перебежчиком из этого племени в качестве проводника проник на вражескую территорию. Рискуя жизнью, я под покровом noite [282] Ночи (порт.). дважды пробирался в упомянутый форт, который в те дни был вероломно захвачен коварными португало-бразильцами. Я с полной точностью выведал их укрепления и диспозицию и все нанес на план, оказавшийся, как disse [283] Сказал (порт.). потом сам губернатор Пинедо, весьма полезным и favoravel [284] Благоприятным (порт.). , когда мы отвоевывали эту крепость.

Осада продолжалась три дня и три ночи. Была суровая зима. Люди и лошади дрожали от холода и скользили на покрытом густым снегом льду. Он проламывался под нашей тяжестью, и мы проваливались в глубокие рвы и траншеи, в то время как осажденные осыпали нас пулями, а индейцы стрелами.

Орудия увязали в снегу, своим сверканьем озарявшем темноту. Три раза противник рассеивал нашу кавалерию. Раздетые, без еды, мы превратились в настоящие сосульки.

Наш jefesinho [285] Начальничек (порт.). , офицер дон Хосеф Антонио Йегрос, отец ныне здравствующего капитана дона Фульхенсио Йегроса, моего дальнего родственника, приказал начать притворное отступление, с тем чтобы наутро предпринять последний штурм. Isso [286] Это (порт.). значило попытаться обмануть макаку нарисованным бананом. Зажечь свечу sem [287] Без (порт.). фитиля.

Сидевший на шкурах, опершись на грот-мачту, среди зловония, которое теперь еще усиливал смрад разлагающихся трупов павших под Игатими, рассказчик на минуту замолчал. Фонарь, который он держал на коленях, высвечивал его козловатые черты — получеловек, полуживотное. Всецело поглощенный своими воспоминаниями, он лишь телом был здесь. Его античеловеческая душа бродила в краю льда и ветра, где свистели тысячи стрел, гремели пушки и ружья, слышались крики на португальском языке и индейских наречиях. Дьявольский шум. Грохот.

По голосу опекуна заметно, что он уже не думает о команде, о лоцмане, о боцмане, о мулатах-плотовщиках, о гребцах-индейцах. И уж тем более обо мне. Он всегда смотрел на меня не иначе как на смешное, безобразное существо. Я существовал для моего названого отца лишь как объект отвращения, брани, наказаний. У португальца тяжелая рука, он отвешивает пощечины, способные свернуть челюсть льву. От затрещины, которую он мне влепил в тот вечер, когда застукал с черепом, у меня до сих пор звенит в голове. И такую же оплеуху он дал мне, когда стемнело, за то, что я еще не выполнил его приказания бросить череп в реку. Но на этот раз он почувствовал и мою силенку: я нанес ему молниеносный удар кулаком. А вслед за тем вцепился когтями в шею главы дома. Сжал ее. Не выпускал до тех пор, пока слезы бессильного бешенства не выступили у него на глазах, в которых померк свет. Могут ли плакать две пустыни? Я впиваюсь глазами в его глаза, и теперь пустынь четыре. Наконец португалец сдается. С хрипом, едва не ставшим предсмертным, он выдавливает из себя: Отпусти, rapazinho [288] Мальчишка (порт.). ! Ну отпусти же, я задыхаюсь! Брось череп в реку, и дело с концом! Я медленно убрал руку с адамова яблока. Каиновы пальцы остались сведены судорогой. Мне пришлось всю ночь держать их в зловонной воде, пока они мало-помалу не расслабились и не возвратились в естественное состояние.

(Голос опекуна)

... В ту ночь я не умер, хоть и лежал раздетый во рву, дрожа от холода, неподалеку от вражеских засек. Сделав над собой сверхчеловеческое усилие, я прополз через заиндевелый кустарник к двум еще не совсем остывшим трупам. Я укрылся ими, как одеялом. Крепко обнял один из них, уцепившись за стрелу, которая торчала у него из спины. Прильнул губами к губам мертвеца, стараясь вобрать в себя остаток его тепла. Прости меня! — прошептал я, касаясь застывшей кровавой пены, такой же жесткой, как его усы. Помоги мне, мертвый солдат! Не deixe [289] Дай (порт.). мне умереть, раз voce [290] Ты (порт.). уже мертв! Труп ничего не говорил, но как бы давал мне понять: что же, пользуйся чем можешь, приятель, мне уже ни к чему то, что у меня остается. По голосу, хотя и беззвучному, я узнал в темноте Брихидо Барросо. Второго такого прижимистого и скаредного человека испокон веков не было во всей Тьерра-Фирме, и я удивился, что он вдруг стал таким щедрым. Я хорошенько укрылся его телом. Если ты уже добрался до ада, скажи мне, дружище Барросо, что там делается, а если ты в самом деле находишься в геенне огненной, вдохни в меня хотя бы brasinha [291] Искорку (порт.). от этого огня. Но губы Барросо мало- помалу леденели: он и после смерти торговался, скряжничал, придерживал то, что ему не принадлежит...

У меня вырвался крик, далеко отдавшись в ночи. Козерог поднялся. Он был готов броситься на меня. Я направил на него карабин. Он сдержался. Только осыпал меня бранью на своем варварском диалекте бандеиранте. Под порывом встречного ветра сумака зарылась носом в воду и села на мель. Боже мой, Ваше Превосходительство, что это с вами! Вы так ужасно закричали! Ничего. Патиньо. Кажется, мне снилось, что я плыву по реке. Я держал руку в воде. Может быть, меня укусила пиранья [292] Пираньи — маленькие хищные рыбы, изобилующие в водах Амазонки и Параны. . Ничего серьезного. Иди. Не беспокой меня, когда я пишу в одиночестве. Не входи, когда я тебя не зову. Но... Ваше Превосходительство! У вас капает кровь с пальцев! Я сейчас же позову врача! Оставь. Это скоро пройдет. Не стоит беспокоить этого старого дурака из-за этой старой раны. Ступай.

В этой части тетради буквы, действительно, расплываются, покрытые чем-то вроде красноватой плесени, которой всласть полакомилась моль, издырявив бумагу.

Когда рассвело, оказалось, что сумака сидит на мели в излучине реки, у высокого, обрывистого берега, словно на дне оврага. Все — и хозяин, и команда — спали как убитые, как павшие при Игагими. Из-за другого берега взошло солнце и, как пригвожденное, застыло в зените. Зловоние усилилось. Ты узнаешь его по вони, сказал голос у меня за спиной. В эту минуту я увидел тигра, притаившегося над обрывом. Я мог предугадать, что произойдет. Разморенная душным зноем команда продолжала спать под импровизированными тентами из парусов. Я сопряг свою волю с волей зверя, который уже изгибался, готовясь прянуть с восьмиметровой высоты. За тысячную долю секунды до того, как пятнистый и рычащий метеор обрушился на сумаку, я бросился в воду. Я упал на островок водяных растений. Тихо плавая, я видел оттуда, как тигр растерзал дона Энграсию, когда тот вскочил и схватился за ружье. Оно описало параболу и упало мне в руки. Я тщательно, не спеша прицелился по всем правилам. Помедлил, с каким-то наслаждением созерцая сумаку, превратившуюся в жертвенный алтарь. Нажал спусковой крючок. Вспышка выстрела осветила фигуру тигра в кольце дыма и гари. От рева раненого зверя задрожала вода, затряслись островки, прокатилось эхо на высоких берегах. Разъяренный тигр с окровавленной головой снова зарычал. Глаза его впились в мои. Этот взгляд длился нескончаемые века. Казалось, он хотел передать мне какую-то весть. Я опять медленно прицелился в горящий желтоватый зрачок. Выстрел погасил его. Я закрыл глаза и почувствовал, что рождаюсь. Качаясь в колыбели водяного маиса, я почувствовал, что рождаюсь из грязной воды, из вонючего ила. Я вступал в мир, полный зловония. Пробуждался к жизни в смраде вселенной. Подобный шелковистому черному бутону, плывущему на плоту листа, я с дымящимся ружьем в руках встречал зарю иного времени. Действительно ли я рождался? Да, рождался. И в плаче новорожденного, моем первом плаче, звучала жалоба на судьбу, навсегда согнавшую меня с моего подлинного места. Найду ли я когда-нибудь его? Да, найдешь, там же, где потерял, послышался хриплый голос реки. Рядом со мной плыла бутылка. С другой стороны царила густая тьма. Я откинул ее полог. Увидел поросший лесом крутой берег, озаренный стоящим в зените солнцем. Я приложился к бутылке. Одним глотком выпил свои собственные вопросы. Сок молочая. Пососал свое собственное молоко из лобных грудей. Медленно встал, сжимая ружье.