Аугусто Бастос - Я, верховный

В неизданной переписке между доктором Вентурой и братом Мариано Игнасио Веласко по поводу «Воззвания» последнего затрагивается эта генеалогическая тайна:

«Другое замечание Ваших критиков, преподобный отец, относится к спорной генеалогии тирана.

Они полагают, что для того, чтобы заинтересовать наших соотечественников, Вам не следует останавливаться на том, что диктатор — сын иностранца, поскольку в наших провинциях в силу отсталости и невежества коренных жителей наиболее способные руководители всегда или почти всегда иностранцы.

Равным образом, находят они, не имеет смысла бросать тень на его происхождение, упоминая о двух матерях, которых ему приписывают: одной знатного происхождения, другой- простолюдинки и иностранки, а также о сплетнях, которые ходят насчет дат его двойного рождения.

На самом деле, как Вы знаете лучше меня, будучи его родственником, по общепринятому мнению, Диктатор — сын доньи Марии Хосефы Фабианы Веласко-и-де Йегрос-и-Ледесма, Вашей двоюродной сестры, рожденный в странном браке этой знатной дамы с пришлым простолюдином, португальцем Хосе Энграсией, или Грасиано, или Гарсией Родригесом, родом из округа Мариана вице-королевства Жанейро, как утверждают некоторые и как поклялся сам иммигрант перед губернатором Ласаро де Риберой.

Перед Алосом и Бру он поклялся, что он португалец родом из Опорто в Португальском королевстве. В одном из своих многочисленных, с какой- то одержимостью повторяемых заявлении с требованием установить и удостоверить в судебном порядке его происхождение Диктатор утверждает, что его отец был француз. А некоторые из его приверженцев уверяют, что он был испанец из Сьеррас-де-Франсиа — области, расположенной между Саламанкой, Касересом и Португалией.

Чтобы увеличить путаницу и с ее помощью скрыть свое ублюдочное происхождение, карио-лузитанский авантюрист хитро использовал намеренно неправильное написание своей фамилии: он заменил португальский суффикс es испанским ez, и в этой форме она и фигурирует в некоторых документах; испанизировал он и материнскую фамилию (которая писалась через с — franca), хорошо известную среди паулистских бандеиранте.

Достоверно только одно; после того как он прожил в Парагвае шестьдесят лет, подвизаясь на самых различных поприщах — был он и рабочим на табачной фабрике, и военным, и рехидором, и управителем индейских селений, — никто не знает, кто он и откуда взялся.

Это иностранец, скажет о нем один губернатор, и мы даже не знаем, португалец ли он, француз, испанец или лунатик. В последнем, во всяком случае, нельзя сомневаться, судя по явным признакам вырождения у его потомства.

Нас, патрициев, особенно мучит загадка союза доньи Марии Хосефы Фабианы с карнолузитанским авантюристом; этот брак не имеет приемлемого объяснения, кроме скабрезной сплетни, которая ходит на этот счет и о которой Вам, Ваше преподобие, полагаю, тоже известно.

По одной версии, как я уже сказал, Диктатор — сын доньи Хосефы Фабианы и родился 6 января 1766 года, по другой — он родился в тот же день и месяц, но в 1756 году, то есть на десять лет раньше, от любовницы или сожительницы Хосе Энграсии, или Грасиано, или Гарсии Родригеса, которую этот субъект, по-видимому, привез с собой в Парагвай, куда он прибыл в числе португало- бразильцев, завербованных в 1750 году губернатором Хайме Санхустом по просьбе иезуитов для работы на табачной фабрике.

Как одна, так и другая версия окутана туманом более или менее апокрифичных свидетельств и документов; таким образом, неизвестно ничего достоверного относительно фактов, касающихся происхождения и генеалогии Диктатора, которые он старался сохранить в тайне, пока не достиг абсолютной власти.

Но это уже другое дело».

Не я ли крюк, на котором висит ноктоуз зловонной буссоли? Сжимая руль, лоцман украдкой поглядывает на меня и время от времени меняет румб, лавируя между предательских песчаных банок. Однако, отягощенная плотной массой вони, более весомой, чем груз, сумака погружается ниже ватерлинии. Добро пожаловать, звериный запах, если ты один! Мой спутник, мой товарищ. Бесполезно собираться с мыслями, разбегающимися под яростным натиском жизни. Я останавливаюсь на том, что мне памятно: на том, как взывают к Живому, который не умирает и не умрет. К имени Того, кому принадлежит слава и непреходящность. Но не слова. Слова ничьи. А мысли принадлежат всем и не принадлежат никому. Точно так же как эта река и как животные. Они не знают смерти, не знают воспоминаний. Беглецы из прошлого и из будущего, они не имеют возраста. Эта вода вечна, потому что быстротечна. Я вижу ее, касаюсь ее именно потому, что она в одно и то же мгновение утекает и притекает. Жизнь и смерть образуют пульс ее материи, и это не только фигуральное выражение. А что я могу сказать о себе? Я значу меньше, чем текущая вода. Меньше, чем животное, которое живет и не знает, что живет. В эту минуту, когда я пишу, я могу сказать: моему рождению предшествовала бесконечная длительность. Я всегда был Я; иначе говоря, все, кто говорили Я в течение этого времени, были не кто иные, как Я и Он вместе. Но к чему накапливать столько глупостей, которые уже изрекали и повторяли другие глупцы. В ту минуту, в эту минуту, когда я сижу на прочной вони, я не думаю о таком вздоре. Я четырнадцатилетний мальчик. Иногда я читаю. Иногда пишу, примостившись на корме среди кип йербы и тошнотворно пахнущих шкур. Беззаботность. Забавы. Я еще не выделился из природы. Время от времени я опускаю руку в теплую воду.

Мы в пути уже двадцать дней. Человек, который называет себя моим отцом и который теперь занимается торговлей, командует своим судном, выглядывая из-за бочек, как из бойниц крепости. Он плывет в порт Санта-Фе, где неумолимо взимается пошлина на табак вместе с другими грабительскими налогами на парагвайские товары.

Мой предполагаемый отец решил послать меня в Кордовский университет. Он хочет, чтобы я стал священником. Хочет, чтобы я стал плутом. Хочет избавиться от моего докучливого присутствия. Но также хочет сделать из меня свою опору после того, как его отпрыска выдубят в церковной дубильне. Пока что он погрузил меня на сумаку вместе с кожами и специями, салом и маисом. Я последний, самый никудышный из его товаров.

Кто-то, возможно знатная дама, которая считается его женой и моей матерью, предсказал: «Когда-нибудь этот невзрачный мальчик проклянет своего отца на вершине Серро-дель-Сентинела!» Знатная дама была нема. Из-за какой-то болезни горла она потеряла речь. По крайней мере я никогда не слышал из ее уст человеческого голоса и даже напоминающего его звука. Так что предсказание, должно быть, было написано на табличках, которыми она пользовалась для общения. Однажды во время сиесты, когда она спала, я утащил у нее грифельную доску и мелки. Истолок их молотком в порошок. Затоптал в землю на пустыре. Ее снабдили новыми грифельными досками и мелками. Она опять написала, теперь более твердым почерком: «Когда-нибудь этот невзрачный мальчик проклянет своих родителей!» Написав это, немая сломала грифельную доску и разразилась рыданиями. Она безостановочно плакала семь дней кряду. Приходилось то и дело менять ей мокрые от слез простыни, наволочки, пододеяльники. Никто не знал, что это значит. Возможно, кто-нибудь из друзей дома — полковник Эспинола-и-Пенья (о котором тоже ходили слухи, что он мой отец), или хитрый брат Веласко, или кто-то еще — прочел в какой-нибудь книге это загадочное пророчество. Няня повторяла его в своих песнях. Она пришила его к подкладке моей судьбы.