Аугусто Бастос - Я, верховный

На следующий год, в возрасте 85 лет, знаменитый естествоиспытатель скончался (11 мая 1858). Его тело было перевезено в Рестаурасьон (ныне Пасо-де-лос-Либрес). К моменту смерти он был директором-учредителем Музея естественных наук Корриентеса — почетный пост, предоставленный ему вскоре после свержения Росаса. Губернатор отдал распоряжение набальзамировать труп, чтобы все население Корриентеса могло принять участие в похоронных почестях, которые должны были продолжаться семь дней. Однако предусмотренная церемония была нарушена одним пьяным, набросившимся с кинжалом на труп, выставленный на свежий воздух в переднем патио дома и окутанный дымом ароматических и медицинских трав, употребленных для его мумификации по методу, указанному в рукописях самого Бонплана. Выходка пьяного объяснялась тем, что он вообразил, будто знаменитый и всеми любимый врач отказывался лечить его — вещь совершенно невозможная, учитывая вошедшие в поговорку благожелательность и любезность покойного.

Потомок Верховного, старый Макарио де Итапе, рассказал этот эпизод одному посредственному писаке, который так излагает его:

«За несколько лет до Великой Войны я поехал к врачу- гуасу из Санта-Аны попросить у него лекарств для моей сестры Канде, которая была тяжело больна: у нее остывала кровь. Я вспоминал свою прежнюю поездку к нему, двадцать лет назад, когда меня послали вместе с отцом за бальзамом для Караи Гуасу (Верховного). На этот раз мне не повезло. Я приехал напрасно. Француз тоже был болен. Так мне сказали. Я три дня ждал, сидя напротив его дома, когда он выздоровеет. По вечерам его выносили в кресле на веранду. Он тихо сидел в нем, толстый и бледный, и дремал при свете луны. В последний вечер какой-то пьяный стал расхаживать туда и назад перед больным, крича ему: Добрый вечер, Караи Бонплан! Хвала Пресвятой Деве Марии, Караи Бонплан!.. Он все больше злился и все громче кричал, а под конец уже прямо обругал его. Врач-гуасу, голый, грузный и белый, не обращал на него внимания — дремал себе и дремал. Наконец пьяный не выдержал. Он вытащил нож и, поднявшись на веранду, с яростью ударил старика. Тут я бросился на пьяного и вырвал у него нож. Сбежался народ. Потом мы узнали, что врач-гуасу умер за три дня до того. Для меня это было все равно как будто он умер во второй раз, и за то, что я хотел спасти его, хотя бы на этот раз, я был арестован вместе с преступником-пьяницей, который через три дня вышел на волю живым и здоровым. А меня продержали в тюрьме три месяца на хлебе и воде, потому что полиция думала, что я был заодно с пьяным. Видно, никому в этом мире нельзя делать добро. Даже мертвым. Приходят живые и сажают тебя в темную, обвиняя в чем попало. Тем более если ты беден. Обвиняют тебя в том, что ты убил мертвого, в том, что ты подтер себе задницу птицей, в том, что ты жив.

В чем попало. Только бы всыпать тебе. Пьянице, который приходился губернатору дальним родственником, ничего не пришлось объяснять. А я объяснял, как было дело, да чем больше объяснял, тем меньше мне верили и тем сильнее меня дубасили. Под конец обо мне забыли. Ни воды, ни лепешки. Я жарил москитов на окурке сигары, тем и питался. Но они были очень тощие. Тощее меня. Я удрал оттуда, только когда совсем исхудал — кожа да кости. С последней затяжкой смешался с дымом, пробрался через трещину в самане и был таков — духу не перевел, пока до своих мест не добрался». (Прим. сост.)

На двухмачтовую сумаку падают отвесные лучи солнца. Она плывет на веслах вниз по обмелевшей реке. Ни малейшего движения воздуха. Парус на бизани бессильно обвис. В иные часы его надувают порывы горячего ветра с низовья, толкая судно назад, против течения. Тогда двадцать гребцов с удвоенной силой налегают на весла. Слышатся гортанные крики. Сверкают белки выпученных от натуги глаз. Маслянисто блестят от пота черные тела, налегающие на шесты. Солнце пригвождено к зениту. Если проходят дни и ночи, то проходят они за щитом Иисуса Навина, и мы не знаем, слепит ли нас полуденный свет или окутывает полуночный мрак. Теперь солнце мужского рода, а луна женского. Она расстегивается по фазам и вот, полнолицая, нагло показывается нагой. Гребцы, индейцы и мулаты, изнывая от желания, корчась от желания, смотрят на нее, пока гребут, а гребут они и при молодой луне, и при ущербной. Только они видят, как она меняет форму. Видят, как она качается в своем старом кресле-качалке. Когда-нибудь и человек будет качаться в нем, сожительствуя с этим животным цвета цветов. Одиноким и тихим животным медовой масти. Хамелеоном ночи. Бесплодной свиньей, которая надувается, показывая круглый, как у беременной, живот с темной впадиной пупка, или поворачивается на бок, так что вырисовывается лишь изгиб бедра. Это плодоноснейшее бесплодие. Она проращивает семена. Вызывает приливы и отливы. Правит кровями женщин и мыслями мужчин. Да ну тебя к черту, самка-спутник. Я уже обломал об тебя зубы.

Мы пересекаем поле виктории-регии. Оно протянулось больше чем на лигу. Вся река покрыта черпаками водяного маиса. Черные шелковистые бутоны всасывают свет и испускают дыхание траурных венков. Пахнет тиной, окаймляющей раскаленные пляжи. Несет вонью с отмелей, где, как опара, пузырится ил. Смердят дохлые рыбы. Тянет гнилью с островов камалоте [270] камалоте — народное название пиаропо, водяного растения, произрастающего в Южной Америке. Заросли камалоте на реках напоминают островки. .

Бьет в нос, беспощадно преследуя нас, зловоние землисто-ржавой воды.

Сумака переполнена дубленой кожей. Йербой-мате. Бочками с салом, воском, жиром. Время от времени бочки трескаются от жары, и их содержимое выливается в яло. Вспыхивают язычки пламени. Хозяин, прыгая, как козел, из стороны в сторону, тушит их своим пончо. Тюки специй. Лекарственные растения. Пряности. Но внутри вони — другая вонь. Невыносимая вонь, путешествующая вместе с нами. Неисчислимые кубические вары, тонны, вздымающиеся в сто раз выше грот-мачты горы зловония. Оно исходит не из трюма сумаки, а из трюма нашей души. Вокруг нас смердит, как на воскресной мессе.

Покойников хоронили под полом церкви или вокруг нее; от жары, сопутствующей парагвайскому вечному лету и усугубляемой скоплением верующих, из щелей в полу поднимался смрад, который и по родил поговорку, существующую и поныне, хотя происхождение ее уже забыто: «Смердит, как на воскресной мессе». (Прим сост.)

Этот смрад не может издавать что-либо здоровое или земное. Это богохульная вонь. Negotium perambulans in tenebris [271] Здесь: темное дело (лат.). . Такая вонь донеслась до меня лишь однажды, когда я стоял возле умирающего предмета — старика, которого больше семидесяти лет считали человеческим существом. И, может быть, еще в затхлом помещении генеалогического архива провинции, где я искал данные о моем происхождении. Разумеется, я их не нашел. Их нигде не было. Была только вонь, и воняло внебрачным рождением. Я обратился к правосудию с ходатайством установить и удостоверить мое происхождение и добропорядочное поведение. Твое происхождение? Ты узнаешь его по вони, шепнул мне кто-то на ухо. Родовитость узнается по запаху, говаривала няня Энкарнасьон. Чем родовитее человек, тем хуже он пахнет после смерти. Выходит, эта вонь — вся моя родословная? Семь лжесвидетелей, отвечая на поставленные вопросы, показали под присягой, что им известно мое происхождение, что я принадлежу к благородному и достославному роду, сохранявшему из поколения в поколение чистоту крови, и что оный упоминался как таковой и признавался таковым в документах, кои никем не оспаривались. Что за язык! Они оспаривались многими, в том числе и мною самим. Разве не говорили, что донья Мария Хосефа де Веласко-и-де Иегрос-и-Ледесма, знатная дама, не моя мать? Разве не говорили, что карио-лузитанский мошенник [272] Карио — индейцы гуарани, обитающие на правом берегу реки Парагвай. Лузитания — старинное название Португалии. прибыл в Парагвай из Бразилии со своей любовницей, которую потом бросил, чтобы сделать приличную партию? Обвенчавшись, как велит Святая Матерь Церковь, он продолжал под ее покровительством не просто кривить душой, а скручивать ее, черную, как скручивают сигары из черного табака. Тем не менее свидетельство о моей генеалогии и добропорядочности было мне выдано с одобрения аудиторов и прокуроров, не высказавших никаких возражений. Они попали пальцем в небо. Мое родословное дерево растет в канцелярии. Хотя у меня нет ни отца, ни матери и я даже еще не родился, согласно нотариально заверенным лжесвидетельствам, я был зачат и произведен на свет в законном браке. Но это не разгоняет вонь темного происхождения, фальсифицированного в дворянском гербе моей несуществующей фамилии, где изображена черная кошка, вскармливающая белую мышь, на сером поле, разделенном красными полосами на девять частей в ознаменование семейных разделов.