Аугусто Бастос - Я, верховный

Я никогда никого не любил, иначе я это вспомнил бы. Что-нибудь осталось бы от этого в моей памяти. Я любил только во сне, и тогда предметом моей любви были животные. Фантастические, потусторонние животные. И неописуемо совершенные человеческие существа. В особенности одно, в котором воплощались они все. Призрак-женщина. Звезда женского пола. Блуждающая комета. Неземное создание, сияющее белизной. С голубыми глазами. С длинными-длинными волосами, которые проступают сквозь дымку, заволакивающую горизонт, сметают облака и с невероятной скоростью покрывают весь небосвод.

Я не любил Клару Петрону Савала-и-Дельгадильо. По крайней мере нормальной любовью, которую не дано испытать такому, как я, анормальному существу. Разве ты не понимаешь, что в нормальном мире невозможное недостижимо? — твержу я себе. В особенности для человека с таким характером, как у меня, всю жизнь бдительно следящего за самим собой, всю жизнь не доверяющего ничему, даже самому надежному.

Откуда эти внезапные приступы, пароксизмы ослепляющей ярости? Эти дикие вспышки? Этот гнев, это остервенение, вдруг поднимающееся во мне с опустошительной силой урагана? Беспричинные и бессмысленные, эти ужасные извержения сделали мою жизнь адом. Стоило труда родиться дважды, чтобы так долго умирать! И одного-то раза больше чем достаточно. Я так устал!

В известном смысле, пожалуй, даже жаль, что так получилось. Что я не нашел, не заслужил хорошей жены, которая помогла бы мне быть спокойным человеком. Мужем. Не более того. И смириться с этим.

Тогда, быть может, я сидел бы на солнышке, покуривая сигару и шлепая по задочкам внуков и правнуков. Вдыхая аппетитные запахи, доносящиеся из кухни, прислушиваясь к звону приборов и гадая, что будет на ужин. Всеми уважаемый, почитаемый. Что за счастье жить в шлепанцах вместо того, чтобы стаптывать башмаки, тащась да тащась по старым и новым дорогам. Быть. Оставаться. Пребывать. По характеру своему я не любитель путешествий и дорожных передряг.

Ах, если бы не это ужасное внутреннее беспокойство, которое никогда не покидало меня! Я провел бы свою жизнь взаперти, в просторном пустом помещении, обиталище эха, а не в этой помойной яме. Ничего не делая, только слушая давнюю тишину. В обществе больших настенных часов. Мне бы только слушать сквозь дрему. Не шумы больного, взбаламученного ума, не урчание в животе, а тиканье часов. Следить глазами за маятником. Видеть, как свинцовые гири опускаются все ниже, пока я не поднимаюсь со стула. Я подтягиваю гири раз в неделю.

По латинской пословице, свое дерьмо хорошо пахнет (stercus cuique suum bene olet), но вынесла ли бы моя жена, как бы терпелива она ни была, превратности супружеской жизни? Что, если бы ей выпало на долю выйти замуж за человека, который, как рассказывает епископ гиппонский [273] Епископ гиппонский — Августин Блаженный (354—430), крупнейший христианский мыслитель патриотический эпохи, епископ города Гиппон. , из-за скопления газов в желудке непрестанно пукал в течение шестидесяти с лишним лет, пока жизнь не отлетела от него, можно сказать, на крыльях ветров?

Но возьмем наилучший случай. Представим себе оптимистический вариант, опираясь на пример, приведенный Вивесом, толкователем святого: пример человека, который сохранял власть над своим задом, самым мятежным, самым шумным из наших органов. Он привел его к такому повиновению своей воле, что испускал газы в сопровождении музыкальных пьес, постоянно меняя партитуру, так что многие посещали его, чтобы насладиться этими благоуханными концертами. Вивес утверждает, что подчас, когда виртуоз был в ударе, он поднимался на высоту искусства лучших волынщиков и самых знаменитых флейтистов страны. Это было нечто исключительное. Но подумаем на минуту о бедной жене человека с музыкальным задом. Как ей не сойти с ума, Слыша в течение сорока с лишним лет не прекращающиеся ни на минуту соло этого кларнета?

А ревматизм, каменная болезнь, бесчисленные расстройства, связанные с возрастом! Но не только эти неизбежные недуги расшатывают, подтачивают, разъедают супружеский союз. Надо иметь в виду наихудшее: одиночество вдвоем. Необходимость волей-неволей видеться, соприкасаться, выносить друг друга изо дня в день, до самой смерти. Следить друг за другом. Терпеть капризы, мании, прихоти другого. Духовный деспотизм, когда один не способен признать за другим право думать иначе, чем он. Тут остается только никогда не садиться вместе за стол. Избегать другого. Никогда не разговаривать с ним. В особенности когда другой принадлежит к породе фанатиков, которые воображают, что возвеличиваются, извращая свою собственную природу; влюбляются в свое презрение; самосовершенствуются, становясь все хуже. Что за чудовище такой фанатик, который ужасается самому себе, для которого его собственные наслаждения тяжкое бремя! В этих условиях даже общество собаки достойнее человека, чем жизнь с сумасбродом-мужем, с истеричкой-женой. Nostri nosmet poenitet. Мы сами свое наказание, справедливо говорил Теренций.

Есть люди, скрывающие свою жизнь.

Нет; я не любил ни одной женщины, кроме этой кометы-женщины.

Я не смог полюбить Клару Петрону Савала-и-Дельгадильо. Если она и заняла место моей небесной Дульцинеи, то лишь на мгновение.

Как бы то ни было, Клара Петрона сливалась воедино со своей матерью, доньей Хосефой Фабианой. Она была сумеречной тенью этой женщины, которой я, а не портеньо, дал имя Северной Звезды. Но это имя в действительности относится к светилу моего тайного космоса, который неведом и мне самому.

Когда любят, сердце расширяется. Любит ли человека тот, кто любит его за красоту? Нет; ведь он разлюбил бы его, если бы тот заболел оспой, которая убивает красоту, не убивая человека. Людей не любят. Любят их достоинства. Достоинства Клары Петроны, казалось бы непревзойденные, все же уступали достоинствам ее матери, а достоинства той не могли сравниться с достоинствами Северной Звезды — моего небесного божества.

Ребенком я называл ее Леонтиной. Быть может, потому, что чувствовал, как звучание этого имени, заимствованного из рассказов няни, вызывает во мне светлые отголоски. Из этого имени выросла история белокурой девочки. В нем сочетались фейерверочные огни, сила, хрупкость. То был бесполый звук, который только для меня обретал высшую женственность.

Ах, Северная Звезда! Переполненное сердце повсюду следовало за тобой. Бродило, как бездомный пес. Рыскало, как лев. В особенности по ночам. Ждал ли я найти в ней нежданное? Когда идешь, не считай ворон, а смотри себе под ноги, не то попадешь в яму, говорила мне няня.

Я закрывал глаза в темноте. Шептал это имя. Видел сквозь веки ее сияние. В ту пору она тоже была ребенком. Я уже чувствовал тогда, что только ее мог бы любить. Ее белокурые волосы падали ниже пояса на тунику из ао-пои [274] Род ткани (гуарани). , подпоясанную побегом испанского дрока. Ее волосы еще не стали хвостом кометы, озаряющей черные пятна в Южном Кресте между тремя Каплунами, о которых говорит Америго Веспуччи, повествуя о своем третьем путешествии. Но первое описание черных пятен, Угольных мешков, я через много времени нашел в «De rebus oceanisis» [275] Об океане (лат.). Педро Мартира де Англерии [276] Мартир де Англерия, Педро (1457—1526)—итальянский историк, продолжительное время живший и умерший в Испании. В его трудах и переписке содержатся ценные сведения о первых открытиях в Америке. .