Готхольд Лессинг - Драмы_Басни в прозе

Как по-твоему, Ирида {165} , найдем ли мы среди смертных двух или трех девиц строгих правил? Воистину строгих! Чтобы посрамить Венеру {166} , которая вечно бахвалится, будто она подчинила себе весь женский пол. Ступай погляди. Уж где-нибудь ты их да отыщешь!

И Ирида пошла.

Где только она не побывала! Где только не искала! И все понапрасну! Она возвратилась к Юноне одна, и та встретила ее словами:

— Ни одной не нашла? Возможно ли? О, невинность! О, добродетель!

— Богиня, — сказала Ирида, — я чуть было не привела к тебе трех воистину целомудренных девиц. Ни одна из них ни разу не улыбнулась мужчине, ни одна не позволила искре любви разгореться в своем сердце, ибо затоптала ее в самом начале. Но… я опоздала.

— Как опоздала? — с удивлением спросила Юнона.

— Их успел увести к Плутону Меркурий.

— К Плутону? Да на что ж ему эти скромницы?

— Он сделает из них фурий.

Тиресий взял свой посох и пошел полем. Тропа привела его в священную рощу, и посреди рощи, на перекрестке трех дорог, он увидел двух змей, которые сплелись в любви. Тогда Тиресий поднял свой посох и ударом разлучил влюбленных. И — о, чудо! — в тот миг когда посох коснулся змей, Тиресий превратился в женщину.

Девять месяцев спустя женщина Тиресий снова пошла в священную рощу, и на том же месте, на перекрестке трех дорог, опять увидела двух змей, которые сплелись в борьбе. Тогда женщина Тиресий подняла посох и ударом разняла разъяренных змей. И — о, чудо! — в тот миг, когда посох разъединил дерущихся, женщина Тиресий опять превратилась в мужчину.

Оставь их, друг, оставь их, мелочных тайных завистников твоей возрастающей славы. К чему увековечивать метким словом их имена, удел которых — забвение?

Во времена той бессмысленной войны, которую вели против богов титаны {167} , они напустили на Минерву {168} чудовищного дракона. Но Минерва схватила дракона своей могучей рукой и забросила его на небо. С тех пор он там и блистает {169} . То, что иным служит наградой за великие деяния, для дракона было наказанием, достойным зависти.

Что сказать поэтам, которые так любят залетать за горизонт большей части своих читателей? Разве то, что однажды соловей сказал жаворонку:

— Не затем ли ты так высоко взлетаешь, дружок, чтобы тебя никто не услышал?

Над колыбелью принца, который впоследствии стал одним из величайших правителей своей страны {170} , склонились две добрые феи.

— Я подарю моему любимцу, — сказала одна из них, — зоркий взгляд орла, от которого не ускользнет ни одна мошка во всех его обширных владениях.

— Прекрасный подарок! — перебила ее другая фея. — Наш принц станет прозорливейшим из монархов. Но ведь орлу присуще и благородное презрение к мелочам, а не то бы он стал гоняться за каждой мошкой. Вот это-то качество пусть и примет принц от меня в подарок!

— Спасибо тебе, сестра, за столь мудрую поправку, — ответила ей первая фея. — И правда ведь, многие правители были бы куда более великими, если бы реже обращали на мелочи свой всевидящий взор.

Ласточка слетела овце на спину, чтобы надергать у нее немного шерсти для своего гнезда. Овца невольно заерзала.

— Почему ты со мной так скупа? — спросила ее ласточка. — Пастуху ты небось позволяешь раздевать тебя догола. А вот мне жалеешь даже клочка шерсти. Отчего это?

— А оттого, — отвечала овца, — что тебе никогда не удастся проделать это так умело и ловко, как пастуху.

Ворон заметил, что орел высиживает птенцов целый месяц.

«Вот потому-то, конечно, — решил он, — молодые орлята так зорки и сильны. Ладно! И я буду делать так же».

С тех пор ворон и в самом деле целый месяц сидит в гнезде на яйцах, но еще никогда у него не вылупились из яиц орлята. Только жалкие воронята высовывают головки, проклюнув скорлупу.

— Как неразумны люди! — сказал медведь слону. — И чего только они не требуют от нас, лучших из зверей! Мне вот, солидному медведю, приходится плясать под музыку! А ведь они хорошо знают, что все эти ужимки и прыжки никак не подходят к моему важному виду. Иначе почему бы они смеялись, когда я танцую?

— Я тоже танцую под музыку, — возразил ему ученый слон, — и я думаю, что вид у меня не менее солидный и достойный, чем у тебя. Но еще никогда надо мной не смеялись зрители, только радостное удивление читаю я на их лицах. Поверь, медведь, люди смеются не над тем, что ты танцуешь, а над тем, что ты это делаешь так неуклюже.

Быстроногий олень, увидев страуса, сказал:

— Бегает страус не так уж быстро, но зато он, несомненно, великолепно летает.

Орел же, увидев страуса, сказал:

— Летать страус, правда, не умеет, но зато я уверен, что бегает он прекрасно.

— Есть ли у тебя среди животных больший благодетель, чем я? — спросила пчела человека.

— Конечно! — ответил тот.

— Кто же это?

— Овца! Ее шерсть мне необходима, а твой мед всего лишь приятен.

— А хочешь ты знать, почему еще я считаю овцу большим своим благодетелем, чем тебя, пчела? Овца дарит мне свою шерсть с легкостью, ты же, одаряя меня своим медом, всегда норовишь ужалить.

Злобный волк вздумал на старости лет свести дружбу с пастухами. И вот он пустился в путь и пришел к пастуху, который пас свое стадо всех ближе к его логову.

— Вот ты, пастух, — сказал он ему, — зовешь меня кровожадным разбойником, а ведь я совсем не таков. Не спорю, иной раз мне приходится брать дань с твоих овечек, чтобы утолить голод, ведь голод не тетка. Избавь меня от голода, и ты не будешь на меня жаловаться. Поверь, я самый смирный и кроткий зверь, когда я сыт.

— Когда ты сыт? Быть может, — отвечал пастух. — Да вот только когда ты бываешь сыт? Ты и жадность — вас разве насытишь? Ступай-ка подобру-поздорову.

Получивши отказ, волк пошел к другому пастуху.

— Ты ведь знаешь, пастух, — начал он свою речь, — что я мог бы за год зарезать немало твоих овечек. А не хочешь ли ты сам давать мне по шесть штук ежегодно? И я буду доволен, и ты сможешь спать спокойно, и в собаках тебе нужды не будет.

— Шесть овец? — переспросил пастух. — Да ведь это целое стадо!

— Ну уж ладно, ради тебя я соглашусь и на пять, — сказал волк.

— Да ты шутишь. Пять овец! Я и самому Пану жертвую не больше пяти в год {171} .

— Ну тогда, может, четыре? — спросил волк, но пастух с насмешкою покачал головой.

— Ну, может, три? Две?

— Ни единой, — отвечал пастух. — Ведь, право, было бы глупо платить дань врагу, когда можешь уберечь стадо и так, — только сторожи получше.