Жозе Эса де Кейрош - Преступление падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса

Амаро».

После обеда он переписал это письмо начисто синими чернилами, тщательно сложил и, засунув в карман подрясника, отправился к Сан-Жоанейре. Уже на улице он услышал пронзительный голос Натарио, о чем-то горячо спорившего.

— Кто наверху? — спросил он Русу, которая светила ему, кутаясь в шаль.

— Все сеньоры уже собрались. Сегодня у нас также падре Брито.

— Ола! Избранное общество.

Он быстро взбежал по лестнице и в дверях столовой, еще не сбросив плаща, высоко поднял шляпу:

— Доброго вечера всем присутствующим, начиная с дам!

Натарио мгновенно очутился возле него и воскликнул:

— Ну, что скажете?

— А что? — спросил Амаро. Он вдруг заметил, что в столовой гробовая тишина и что все взоры устремлены на него.

— В чем дело? Что-нибудь случилось?

— Так вы не читали, сеньор настоятель? — разом закричали дамы. — Вы не читали «Голос округа»?

Он ответил, что в руки не брал этого грязного листка.

Старухи в волнении зашумели:

— Ах! Наглый вызов!

— Скандал, сеньор падре Амаро!

Натарио, засунув руки в карманы, смотрел на соборного настоятеля с саркастической улыбочкой и цедил сквозь зубы:

— Не читали? Не читали? Интересно, что же вы делали?

Амаро, уже струхнув, отметил, что Амелия необычайно бледна, а глаза у нее красные и заплаканные. Но вот каноник сказал, тяжело поднимаясь с места:

— Друг Амаро, нам дали пощечину!..

— Как это?!

— Оплеуху!

В руках у каноника была газета. Все общество потребовало, чтобы он прочел статью вслух.

— Читайте, Диас, читайте, — поддержал Натарио. — Читайте, а мы послушаем!

Сан-Жоанейра прибавила огня в керосиновой лампе; каноник Диас расположился за столом, развернул газету, аккуратно надел очки и, расстелив на коленях платок, на случай если придется чихнуть, начал читать заметку своим сонным голосом.

Начало было неинтересное: в первых строках шли прочувствованные фразы, в которых Либерал укорял фарисеев за то, что они распяли Иисуса. «За что вы убили его? (восклицал он) Отвечайте!» И фарисеи отвечали: «Мы убили его за то, что он знаменовал свободу, избавление, зарю новой эры» — и т. п. Затем Либерал набрасывал в нескольких ярких штрихах картину ночи на Голгофе: «И вот, пронзенный копьем, он висит на кресте, его одежду разыгрывают по жребию солдаты. Разнузданная чернь…» — и т. д. Затем, снова взявшись за несчастных фарисеев, Либерал иронически предлагал: «Что ж, полюбуйтесь делом рук своих!» И лишь после этого, осуществив искусный переход, Либерал спускался из Иерусалима в Лейрию. «Может быть, читатели думают, что фарисеи давно умерли? Если так, то они заблуждаются! Фарисеи живы! Они ходят среди нас, в Лейрии их полно, и мы их представим на суд читателя одного за другим…»

— Сейчас начнется, — сказал каноник, оглядев поверх очков кружок слушателей.

И действительно началось. Это была целая галерея карикатур на духовенство епархии. Первым шел падре Брито. «Смотрите на него! — восклицал Либерал. — Вот он едет, толстый, как бык, верхом на своей каурой кобыле…»

— Чем же кобыла-то виновата! — обиделась дона Мария де Асунсан.

— «Он глуп, как тыква, латыни не знает…»

Изумленный падре Амаро только вскрикивал: «Ого! Ого!» Падре Брито, с багровым лицом, нервно покачивался на стуле, растирая ладонями колени.

— «Во всем остальном личность глубоко бездарная, — продолжал каноник, произнося эти жестокие слова со спокойной кротостью, — невежа и грубиян, однако и ему не чужды нежные порывы, и, как утверждают люди осведомленные, он избрал на роль Дульцинеи законную супругу сельского старосты».

Падре Брито не выдержал:

— Я его измордую! — взревел он, вскочив и снова тяжело рухнув на стул.

— Да ты послушай, — начал Натарио.

— А что мне вас слушать! Измордую…

— Да ведь ты не знаешь, кто такой Либерал!

— К черту Либерала! Я измордую Годиньо! Годиньо — хозяин газеты. Я из него дух вышибу!

Голос его превратился в хрип. Рука бешено колотила по ляжке.

Ему напомнили, что долг христианина — прощать обиды. Сан-Жоанейра благостным тоном привела в пример пощечину, полученную Иисусом Христом. Падре Брито должен поступить, как Христос.

— А убирайтесь вы к черту с вашим Христом! — завопил Брито на пороге апоплексического удара.

Это кощунство повергло всех в ужас.

— Опомнитесь, сеньор падре Брито, опомнитесь! — воскликнула сестра каноника, отпрянув вместе со стулом.

Либаниньо, схватившись за голову и поникнув под бременем несчастья, шептал:

— Пресвятая дева, мати всех скорбящих, сейчас нас молния поразит!

Видя, что даже Амелия возмущена, падре Амаро внушительно сказал:

— Брито, в самом деле, вы забываетесь.

— А зачем меня провоцируют!..

— Никто вас не провоцирует, — строго возразил Амаро, — и напоминаю вам, как велит мой пастырский долг, что за злостное кощунство преподобный отец Скомелли предписывает покаяние, исповедь и два дня содержания на хлебе и на воде.

Падре Брито что-то ворчал сквозь зубы.

— Хорошо. Хорошо, — резюмировал Натарио. — Брито совершил серьезный проступок, но он вымолит у господа прощение, ибо милость Божия неиссякаема.

Наступила короткая пауза. Только дона Мария де Асунсан все еще бормотала, что у нее вся кровь в жилах заледенела. Каноник же, который в минуту катастрофы положил очки на стол, снова надел их и продолжал чтение:

— «Кому не известен и другой духовный пастырь, с физиономией хорька… — Все искоса взглянули на падре Натарио. — Остерегайтесь его! Если ему представится случай совершить предательство — он его совершит; если подвернется возможность напакостить — он будет рад и счастлив; своими интригами он довел капитул до полного разложения; это самый ядовитый аспид во всей епархии; при всем том он увлекается садоводством, а именно взращивает в своем вертограде две розы».

— Даже и это! — воскликнул Амаро.

— Вот видите? — сказал Натарио, позеленев и встав со стула. — Видите? Все знают, что в разговоре я иногда называю моих племянниц «двумя розами моего вертограда». В шутку. Видите, господа, они и это высмеяли!

На лице его блуждала кривая, желчная улыбка.

— Но ничего! Завтра я узнаю, кто этот Либерал. Ничего! Я узнаю, кто он!

— Пренебрегите, сеньор падре Натарио, будьте выше этого, — сказала Сан-Жоанейра примирительно.

— Премного обязан, сеньора, — прошипел Натарио, кланяясь с язвительной иронией, — премного обязан. Приму к руководству!

Но каноник хладнокровно продолжал чтение. Теперь шел его собственный портрет, в каждом штрихе которого сквозила непримиримая ненависть:

— «…Толстопузый обжора каноник, бывший клеврет дона Мигела, выгнанный из прихода Оурен; некогда он учил нравственности семинаристов, а теперь учит безнравственности Лейрию…»