Жозе Эса де Кейрош - Преступление падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса

— Какая подлость! — воскликнул Амаро.

Каноник положил газету и сказал сонным голосом:

— Ты думаешь, меня это задело? Ничуть! Благодарение Богу, на хлеб мне хватает. Пусть лягается, благо есть копыта!

— Нет, братец, — перебила его дона Жозефа, — все-таки у человека должна быть своя гордость!

— Не суйся, сестрица, — отозвался каноник со всем ядом сдержанной ненависти. — Никто не спрашивает твоего мнения.

— А мне все равно, спрашивает или не спрашивает! — взвизгнула дона Жозефа. — Я свое мнение могу сказать, когда хочу и кому хочу. Если у тебя нет стыда, так у меня его хватит на двоих!

— Ну!.. Ну!.. — зашумели все, унимая дону Жозефу.

— Придержи язык, сестрица! Придержи язык! — сказал каноник, складывая очки. — Смотри не потеряй свою искусственную челюсть!

— Грубиян!

Она хотела продолжать, но у нее сперло дыхание, за этим последовала нервная икота. Дамы испугались, что у доны Жозефы начинается истерика. Сан-Жоанейра и дона Жоакина Гансозо увели ее под руки вниз, стараясь успокоить участливыми словами.

— Опомнись, голубушка. Что ты, милая. Грех-то какой! Помолись Пресвятой деве!

Амелия послала за апельсиновым уксусом.

— Ничего ей не сделается! — хрюкал каноник. — Сама отойдет. Это у нее приливы!

Амелия бросила на падре Амаро горестный взгляд и спустилась вниз, вместе с доной Марией де Асунсан и с глухой Гансозо, которые тоже отправились «уговаривать бедненькую дону Жозефу». Священники остались одни; каноник повернулся к Амаро и сказал, снова берясь за газету:

— Слушай, теперь идет про тебя.

— Вы тоже получили порцию, и какую! — предупредил Натарио.

Каноник прочистил горло, пододвинул поближе лампу и с чувством задекламировал:

— «…Но главная язва — иные молодые священники, этакие денди в подрясниках, которые получают приходы по протекции столичных графов, водворяются на житье в семейных домах, где есть неопытные молодые девушки, и, пользуясь влиянием, какое дает их высокий сан, сеют в невинных душах семена порока и разврата!»

— Наглец! — пробормотал Амаро, зеленея.

— «…Говори, служитель Христа, на какой путь влечешь ты невинную деву? Хочешь выпачкать ее в грязи порока? Зачем проник ты в лоно почтенной семьи? Для чего кружишь около своей жертвы, словно коршун вокруг беззащитной голубки? Прочь, святотатец! Ты нашептываешь ей соблазнительные речи, чтобы столкнуть ее с честной дороги; ты обрекаешь на горе и вдовство какого-нибудь честного юношу, который хотел бы предложить ей свою трудовую руку, а ей ты готовишь страшное будущее и потоки слез. И все это для чего? Для того, чтобы удовлетворить гнусные позывы твоей преступной похоти…»

— Какой негодяй! — прошептал сквозь стиснутые зубы падре Амаро.

— «…Но помни, недостойный иерей, — каноник извлек из своих голосовых связок самые глубокие звуки, чтобы должным образом подать заключительные фразы, — уже архангел занес над тобою меч высшего правосудия. На тебя и твоих сообщников устремлен беспристрастный взгляд всей просвещенной Лейрии. И мы, сыны труда, бдим на посту и заклеймим позорным тавром чело Богоотступника. Трепещите, заговорщики „Силлабуса“! Берегитесь, черные сутаны!»

— Бьет наповал! — заключил вспотевший каноник, складывая «Голос округа».

Падре Амаро плохо видел сквозь слезы ярости, туманившие ему глаза; он медленно вытер платком лоб, перевел дух и сказал дрожащими губами:

— Не знаю, коллеги, что и думать! Бог видит правду. Все это клевета, грубая клевета.

— Подлый поклеп… — загудели священники.

— По-моему, — продолжал падре Амаро, — мы должны обратиться к властям!

— И я так говорю, — поддержал Натарио. — Надо поговорить с секретарем Гражданского управления…

— Нет, тут нужна дубина! — зарычал падре Брито. — Что власти! Надо поколотить его палкой! Я бы из него дух вышиб!

Тогда каноник, который размышлял, почесывая подбородок, сказал:

— Натарио, вы должны пойти к секретарю. Вы владеете словом, мыслите логично…

— Если таково решение коллег, — сказал Натарио, поклонившись, — то я пойду. Скажу им все, что следует, этим властям!

Амаро сидел за столом, обхватив голову руками, совершенно уничтоженный. Либаниньо скулил:

— Ох, милые, про меня-то ничего нет… но как послушаешь этакое… Ей-богу, поджилки так и трясутся. Ох, чада мои, что же это за напасть…

Но на лестнице послышался голос доны Жоакины Гансозо; каноник сейчас же сказал вполголоса:

— Коллеги, при дамах лучше к заметке не возвращаться. Довольно и того, что было.

Через минуту, как только вошла Амелия, Амаро поднялся, сказал, что у него разболелась голова, и откланялся.

— Как, и чаю не выпьете? — огорчилась Сан-Жоанейра.

— Нет, милая сеньора, — ответил он, запахивая плащ. — Мне что-то нездоровится. Доброй ночи… А вы, Натарио, загляните завтра около часу в собор…

Он пожал руку Амелии, которая была так убита, что даже не ответила на его рукопожатие, и вышел, понуро горбясь.

Расстроенная Сан-Жоанейра заметила:

— Сеньор падре Амаро сегодня такой бледный…

Каноник сказал с ядом:

— Что? Он сегодня бледный? Ничего, завтра будет красный. А теперь скажу одно: этот газетный пасквиль — злостная клевета! Я не знаю, кто его написал и с какой целью. Но все это чепуха и подлость, а автор дурак и негодяй, кто бы он ни был. Что предпринять — уже решено. Впрочем, не слишком ли много внимания мы уделяем этой статейке? Попросим сеньору напоить нас чаем, а там видно будет. О статье больше ни слова.

Но физиономии у всех были по-прежнему вытянутые. Убедившись в этом, каноник прибавил:

— И вот что: никто у нас не умер, нечего делать скорбные лица. А ты, детка, садись-ка за фортепьяно и спой нам «Чикиту»!

Непременный секретарь Гражданского управления, сеньор Гоувейя Ледезма, бывший журналист, а в годы экспансивной молодости автор чувствительной книжки «Грезы мечтателя», управлял в то время округом, так как гражданский губернатор был в отъезде.

Сеньор Гоувейя Ледезма имел звание бакалавра наук и в молодости считался многообещающим юношей. Будучи питомцем Коимбры, он с успехом играл первых любовников в студенческом театре и заслужил в этом амплуа немало рукоплесканий; именно тогда он завел привычку гулять вечерами по Софии {49} с видом роковым и разочарованным, производившим неизменный эффект: такое выражение лица прилипло к нему на сцене, когда, изображая несчастную любовь, он рвал на себе волосы или прикладывал к глазам платок. Вернувшись в Лиссабон, он промотал свое небольшое наследство на разных Лолит и Карменсит, на ужины у Маты, на модные брюки от Шафредо и разорительные литературные знакомства. К тридцати годам он оказался беден как церковная мышь и насквозь пропитан ртутью, зато мог похвастать двадцатью статейками, напечатанными в «Цивилизации», и успел приобрести популярность в лучших кафе и борделях, где был известен под ласковым прозвищем «Биби». К этому времени Биби считал, что знает жизнь; он отпустил бакенбарды, на каждом шагу цитировал Бастиа, {50} посещал заседания парламента и вступил на стезю государственной службы, а республику, за которую так горячо ратовал в Коимбре, уже называл химерической мечтой; словом, Биби стал опорой существующего порядка и столпом общества.