Марсель Швоб - Книга Монеллы

И она стала долго толковать им что-то шепотом. Одна из женщин утерла глаза.

— Правда, — сказала она, — у нас этого не было, это принесет нам счастье.

— Не правда ли? Она за нас четырех, — сказала другая.

— Пойдем попросим у мадам позволения, — сказала толстуха.

И назавтра, когда Жани ушла, у нее было на каждом пальце левой руки обручальное кольцо. Ее возлюбленный был далеко, далеко; но она постучится в его сердце, чтоб туда снова войти, пятью своими золотыми кольцами.

Лишь только Ильзе достаточно подросла, у нее стало привычкой каждое утро подходить к своему зеркалу и говорить: «Здравствуй, моя Ильзочка». Потом она целовала холодное стекло и надувала губки. Образ в зеркале, казалось, медленно подходил. В действительности, он был очень далеко. Та, другая Ильзе, бледнее, что появлялась из глубины зеркала, была узницей с ледяными устами. Ильзе жалела ее, потому что она казалась печальной и жестокой. Ее утренняя улыбка была бледным рассветом, еще омраченным жуткими ночными тенями.

Но все же Ильзе ее любила и говорила ей: «Никто не здоровается с тобой, бедная Ильзочка. Ну, поцелуй же меня. Мы пойдем сегодня гулять, Ильзе. Мой милый придет к нам навстречу. Идем же». Ильзе отворачивалась, а другая Ильзе меланхолически уходила и исчезала в светлой тени.

Ильзе показывала ей своих кукол и свои платьица. «Играй со мной. Одевайся со мной». Другая Ильзе завистливо поднимала перед ней кукол, которые были белее, и полинявшие платья. Она ничего не говорила и только шевелила губами в одно время с Ильзе.

Иногда Ильзе сердилась, как ребенок, на немую даму, которая сердилась в свою очередь. «Злая, злая Ильзе! — кричала она. — Ты мне ответишь, ты поцелуешь меня!» Она ударяла рукою зеркало. Странная рука, не прикрепленная ни к какому телу, появлялась против ее руки. Никогда Ильзе не могла коснуться другой Ильзе.

За ночь она ей прощала, и радуясь, что снова ее видит, выскакивала из кровати и бросалась целовать ее, шепча: «Здравствуй, моя Ильзочка».

Когда у Ильзе появился настоящий жених, она повела его к зеркалу и сказала другой Ильзе: «Посмотри на моего милого, но не смотри слишком долго. Он мой, но я хочу тебе его показать. Когда мы поженимся, я позволю ему каждое утро целовать тебя со мною». Жених засмеялся. Ильзе в зеркале тоже улыбнулась. «Правда, какой он красивый и как я его люблю?» — спросила Ильзе. «Да, да», — кивнула другая Ильзе. «Если ты слишком много будешь смотреть на него, я тебя больше никогда не поцелую, — сказала Ильзе. — Я так же ревнива, как и ты. Помни. До свиданья, моя Ильзочка».

По мере того, как Ильзе узнавала любовь, Ильзе в зеркале становилась все печальней, печальней. Ее подруга уж не приходила целовать ее по утрам. Она совсем забыла о ней. Теперь перед Ильзе, едва она просыпалась от ночного сна, вставал милый образ ее жениха. Днем Ильзе не видела дамы из зеркала, зато ее жених смотрел на нее.

«О! — говорила Ильзе, — ты больше не думаешь обо мне, гадкий. Ты смотришь на другую. Она узница; она не придет к тебе никогда. Она ревнует тебя; но я ревную больше. Не смотри на нее, милый; смотри на меня. Злая Ильзе из зеркала, я запрещаю тебе отвечать моему жениху. Ты не можешь прийти; ты не сможешь прийти никогда. Не бери его у меня, злая Ильзе. Когда мы поженимся, я позволю ему целовать тебя со мною. Смейся, Ильзе. Ты будешь вместе с нами».

Ильзе стала ревновать к другой Ильзе. Если день проходил и жениха ее не было, Ильзе кричала: «Ты гонишь его своим гадким лицом. Злюка, иди прочь, оставь нас».

И Ильзе закрыла зеркало белым тонким полотном. Она приподняла один из углов покрывала, раньше чем вбить последний гвоздик… «Прощай, Ильзе», — сказала она.

И все же ее жених продолжал казаться скучающим. «Он меня больше не любит, — думала Ильзе, — он больше не приходит, я остаюсь одна, одна. Где другая Ильзе? Ушла ли она с ним?» Своими маленькими золотыми ножницами она немного надрезала полотно, чтоб посмотреть. Зеркало было погружено в белый сумрак.

«Она ушла», — подумала Ильзе.

— Надо, — сказала себе Ильзе, — быть очень терпеливой. Другая Ильзе будет ревновать и будет печальна. Мой милый вернется. Я дождусь его.

Каждое утро, в полудремоте, ей казалось, что она видит его на подушке, возле своего лица: «О! милый мой! — шептала она, так ты вернулся? Здравствуй, здравствуй, миленький мой!» Она простирала руку и касалась холодного одеяла.

— Надо, надо быть очень терпеливой, — говорила себе опять Ильзе.

Долго ждала Ильзе своего жениха. Терпение ее таяло в слезах. Влажный туман застилал ее глаза. Мокрые извилины испещряли ее лицо. Щеки совсем впали. С каждым днем, с каждым месяцем, с каждым годом все больше блекла и таяла она.

— О, милый мой, — говорила она, — я уж не верю в тебя!

Она срезала белое покрывало, и в бледной раме показалось зеркало, усеянное темными пятнами. Зеркало было изборождено светлыми морщинами, а там, где зеркальная амальгама отпала от стекла, были озера мрака.

Другая Ильзе вышла из глубины зеркала, одетая в черное, как Ильзе, с похудевшим лицом, усыпанная какими то странными знаками. И зеркало, казалось, плакало.

— Ты печальна, как и я, — сказала Ильзе.

Дама в зеркале заплакала. Ильзе поцеловала ее и сказала: «Спокойной ночи, моя бедная Ильзе».

И, входя в свою комнату с лампой в руке, Ильзе изумилась: другая Ильзе с лампой в руке медленно шла ей навстречу, печально глядя на нее. Ильзе подняла лампу над своей головою и села на кровать. И другая Ильзе подняла свою лампу над своей головой и села возле нее.

— Да, я понимаю, — подумала Ильзе. — Дама из зеркала освободилась. Она пришла ко мне, она пришла за мною. Я должна уже умереть.

После смерти родителей Маржолен осталась одна со своей старой кормилицей в их маленьком доме. В наследство от них она получила почерневшую соломенную крышу и большую закопченную печь. Дело в том, что отец ее был большой мечтатель и любил строить воздушные замки. Какой-то поклонник его прекрасных идей предоставил ему свою землю для того, чтобы творить, и немного денег для того, чтоб мечтать. Он долго мешал разные сорта глины с пылью металлов, чтоб сплавить из них дивную эмаль; пробовал отливать и золотить причудливую стеклянную посуду, месил «шишки» расплавленной металлической массы, пронизанные «фонарями», и остывшая бронза переливалась радугой, словно гладь стоячей воды. Но по нем остались лишь два-три почерневших тигля, обломки бронзовых плит, покрытые шлаком, да на печи семь больших кувшинов со слезшею краской. А по матери Маржолен, набожной деревенской женщине, не осталось ничего: она продала все, что имела, для «горшечника», даже свои серебряные четки.