Педро Аларкон - Треугольная шляпа, Пепита Хименес, Донья Перфекта, Кровь и песок

А власть Пепиты над отцом, человеком недоверчивым, мужественным и далеко не сентиментальным, тоже загадочна.

И едва ли можно объяснить благотворительностью ту любовь, которую Пепита внушает почти всем местным жителям. Стоит ей выйти на улицу, как со всех сторон сбегаются дети, чтобы поцеловать у нее руку; девочки постарше ласково улыбаются, приветствуя ее, а мужчины почтительно снимают шляпу и с искренним чувством уважения отвешивают ей низкий поклон.

Многие знали Пепиту ребенком, все видели, как она жила с матерью в бедности, а затем вышла замуж за дряхлого и скупого дона Гумерсиндо, — но теперь она заставила забыть о прошлом, теперь она кажется каким-то необыкновенным существом, пришедшим из далекой неведомой страны, из какой-то высшей сферы, чистой и лучезарной, и вызывает восторженное обожание у местных жителей.

Я вижу, что незаметно для самого себя впадаю в тот же грех, что и отец викарий, — пишу Вам только о Пепите Хименес. Но это естественно. Здесь ни о чем другом и не говорят. Можно сказать, что весь городок насыщен духом, мыслью, образом этой необычайной женщины, которую я еще не способен разгадать: ангел ли она или утонченная кокетка, исполненная естественного лукавства, хотя эти понятия и кажутся противоречивыми. Говоря по совести, я убежден, что она все же не кокетка и не жаждет покорять сердца ради удовлетворения своего тщеславия.

В Пепите Хименес есть откровенность и искренность. Стоит только взглянуть на нее: спокойная и плавная походка, стройный стан, высокий и чистый лоб, мягкий и ясный взгляд — все соразмерно и созвучно, все слито в совершенной гармонии, без единой фальшивой ноты.

Как я жалею, что приехал сюда, да еще так надолго. Живя у Вас в доме и в семинарии, я никого не видел, ни с кем не общался, кроме моих товарищей и учителей; я ничего не ведал о мире, кроме того, что познавал путем умозрения и теории; и вдруг, хотя это и происходит в провинции, я окунулся в иную жизнь, я брошен в мир и тысячами мирских предметов отвлечен от занятий, размышлений и молитв.

20 апреля

Ваши последние письма, горячо любимый дядюшка, явились приятным утешением для моей души. Как всегда доброжелательный, Вы наставляете и просвещаете меня полезными и разумными замечаниями.

Это верно: моя горячность достойна порицания. Я хочу достигнуть цели, не применяя нужных для этого средств, разом, без усилий, достигнуть конца тернистого пути, не проходя его шаг за шагом.

Я жалуюсь на сухость души во время молитвы, на рассеянность, на приливы ребяческой нежности, я страстно желаю взлететь ввысь, чтобы ближе познать бога, созерцать его сущность, и пренебрегаю молитвой, полной воображения, и рассудочным логическим размышлением. Каким образом, не познав чистоты, не увидев света, можно обрести радость от любви?

Во мне много гордыни, я должен сам унизить себя в собственных глазах, чтобы в наказание за самонадеянность и гордость меня, с соизволения божьего, не унизил дух зла.

И все же я не думаю, что могу пасть так легко, неожиданно и непоправимо, как Вы того опасаетесь. Я верю не в себя — я верю в милосердие и благость божию и надеюсь, что этого не случится.

Тем не менее Вы тысячу раз правы, предостерегая меня от тесной дружбы с Пепитой Хименес; но я далек от того, чтобы сближаться с ней.

Я знаю, что люди, посвятившие себя религии, и святые, которые должны служить нам образцом и примером, допускали привязанность к женщине и известную близость с ней лишь в глубокой старости, после того как они прошли великие испытания и были измождены постом или при значительной разнице лет между ними и их благочестивыми подругами, как повествует история святого Иеронима {59} и святой Павлины или святого Хуана де ла Крус {60} и святой Тересы. И даже в том случае, если любовь духовна, она может грешить излишеством. Ибо только богу надлежит царить в нашей душе, как ее господину и супругу, а всякое другое существо, находящее в ней приют, может считаться лишь другом или слугой или созданием супруга и должно быть угодно небесному супругу.

Итак, не думайте, что я считаю себя непобедимым, презираю опасности, бросаю им вызов и ищу их. Кто любит их, тот от них погибает. И если царственный пророк {61} , столь угодный сердцу господа и столь любимый им, или великий и мудрый Соломон были соблазнены и согрешили, ибо бог отвратил от них лик свой, не должен ли этого опасаться и я, ничтожный грешник, молодой и неискушенный в кознях дьявола, не успевший закалиться в борьбе против страстей?

Преисполненный спасительного страха перед богом и не доверяя, как и подобает, своей слабости, я не забуду Ваших советов и благоразумных наставлений и стану с жаром произносить молитвы и размышлять о божественном, чтобы возненавидеть в мирском то, что заслуживает ненависти; но уверяю Вас, до сих пор, как я ни вопрошаю свою совесть, как пристально ни изучаю ее тайники, я не нахожу того, чего опасаетесь Вы и чего мне также следует опасаться.

Если в предыдущих письмах я хвалил душу Пепиты Хименес, то в этом виновны батюшка и сеньор викарий, а не я; ведь сперва я был даже несправедливо предубежден против этой женщины и далек от благожелательного к ней отношения.

Что касается телесной красоты и изящества Пепиты, поверьте мне, я взирал на них со всей чистотой мысли. И, хотя мне тяжело говорить, да к тому же это может огорчить Вас, признаюсь, что если какое-либо пятно и омрачило ясное зеркало моей души, в котором отразилась Пепита, так это Ваше суровое подозрение, чуть было не заставившее меня самого на мгновение усомниться в себе.

Но нет: что такого я думал о Пепите, что увидел, что похвалил в ней, что может привести к заключению, будто я склонен испытывать к ней нечто большее, чем невинное чувство восторга, которое внушает нам произведение искусства, особенно если это произведение высшего мастера, если оно — его храм?

Вместе с тем, дорогой дядя, мне приходится жить с людьми, общаться с ними, бывать у них, и я не могу вырвать у себя глаза. Вы сотни раз повторяли, что мне следует вести жизнь деятельную, проповедовать и распространять в мире закон божий, а не предаваться созерцательной жизни в уединении. И вот, оказавшись в таком положении, как я должен был себя вести, чтобы не замечать Пепиты Хименес? Закрывать в ее присутствии глаза? Но хорошо бы я выглядел! И я поневоле не мог не заметить ее красоты, видел ее нежную белую кожу, розовые щеки, улыбку, открывавшую ровный ряд перламутровых зубов, свежий пурпур губ, ясный и чистый лоб — все очарование, которым наградил ее бог. Конечно, для того, в чьей душе бродят зародыши легкомысленных порочных мыслей, впечатление, производимое Пепитой, равносильно удару огнива о кремень, высекающему искру, из которой возникает всепожирающее пламя; но я предупрежден об опасности: вооруженный и прикрытый надежным щитом христианской добродетели, я, право, не вижу, чего мне следует бояться. Кроме того, хотя и безрассудно искать опасности, но какое малодушие бежать от нее, вместо того чтобы смело взглянуть ей в лицо…