Педро Аларкон - Треугольная шляпа, Пепита Хименес, Донья Перфекта, Кровь и песок

Нечего и говорить, что, как и всегда, батюшка был очарован Пепитой, а она обходилась с ним весьма любезно и ласково, хотя ее приветливость была более дочерней, нежели он того желал бы. Действительно, батюшка, несмотря на репутацию человека довольно фамильярного и даже развязного с женщинами, относится к Пепите с таким почтением и уважением, какого и сам Амадис не оказывал Ориане {55} в те времена, когда он смиренно за ней ухаживал, — ни одного слова, сказанного невпопад, ни одного грубого и назойливого комплимента, ни даже легкого, шутливого намека на любовь, — из тех, что так часто позволяют себе андалузцы. Он не осмеливается сказать Пепите: «У тебя изумительные глаза», — хотя, сказав это, не солгал бы, потому что у нее глаза и в самом деле прекрасные — большие, миндалевидные и зеленые, как у Цирцеи {56} ; особенную прелесть придает им то, что она как будто и сама не знает, что у нее за глаза, — в ней не чувствуется никакого намерения привлекать и очаровывать мужчин нежными взорами. Кажется, она считает, будто глаза служат лишь для того, чтобы смотреть, и ни для чего больше. А между тем я слышал, что большинство молодых красивых женщин действуют глазами как боевым оружием, как электрическим аппаратом, рождающим искру, которая, подобно молнии, воспламеняет сердца. Несомненно, глаза Пепиты, с их небесной ясностью и спокойствием, совсем иные. Нельзя, однако, утверждать, будто они взирают с холодным равнодушием: они полны кротости и нежности, они с любовью останавливаются на луче света, на цветке, на любом неодушевленном предмете, — но с еще более мягким, человечным и ласковым чувством они взирают на ближнего. Однако никто, как бы молод и самонадеян он ни был, не осмелится предположить в этом спокойном и мирном взгляде что-нибудь большее, чем простое человеколюбие, христианскую любовь к ближнему и — в крайнем случае — дружеское расположение.

Неужели все это искусственно? Неужели Пепита только талантливая комедиантка? Но мне кажется невозможным такое совершенное притворство, такая тонкая игра. Значит, сама природа руководит и служит направляющим началом для этого взгляда и этих глаз. Безусловно, сперва Пепита любила свою мать; затем, в силу обстоятельств, из чувства долга, полюбила дона Гумерсиндо как спутника жизни; а когда все земные влечения в ней угасли, она, полюбив бога и все живое из любви к нему, обрела, возможно, безмятежное и даже завидное состояние духа. Достойным порицания тут может быть лишь ее безотчетный эгоизм. Ведь так удобно любить без страданий, без борьбы со страстью, превращая любовь и привязанность к другим в некое добавление и дополнение к любви к самому себе.

Иногда на меня находит сомнение: осуждая в душе Пепиту, не осуждаю ли я себя? Достаточно ли я знаю, что происходит в глубине ее сердца, чтобы ее судить? Быть может, полагая, что вижу ее душу, я вижу свою? У меня не было и нет страсти, с которой приходилось бы бороться; все мои склонности и стремления, добрые и дурные, благодаря Вашим мудрым советам, без препятствий и затруднений направляются к одной цели; когда я достигну ее, будут удовлетворены не только мои благородные и бескорыстные, но также и эгоистические желания: любовь к славе и к знаниям, интерес к далеким странам, жажда приобрести имя и известность. Все мои помыслы связаны с избранною мной дорогой. Вот почему мне порой кажется, что я заслуживаю порицания больше, чем Пепита, — если предположить, что она его заслуживает.

Я получил уже низший духовный сан, в душе отказался от мирских сует, принял тонзуру, посвятил себя алтарю, — и, однако, мне мерещится блестящее будущее: с удовлетворением я считаю, что могу его достичь, что у меня есть необходимые для этого положительные качества, хотя иногда, борясь против чрезмерной самоуверенности, я призываю в помощь себе скромность. Ну а эта женщина? К чему она стремится, чего она хочет? Я порицаю ее за то, что она заботится о своей красоте, за то, что она, быть может, радуется ей, за чистоту и изысканность ее наряда, за кокетство, таящееся в самой ее скромности и простоте. Ну и что же? Разве добродетель должна быть неряшливой? Разве святость должна быть грязной? Разве чистая и ясная душа не смеет радоваться красоте тела? Странно, что я так неблагожелательно смотрю на стремление Пепиты к чистоте и изяществу. Быть может, это происходит потому, что она должна стать моею мачехой? Но ведь она этого не желает. Она не любит батюшку! Впрочем, женщины — удивительные создания! Как знать, не склонна ли она уже в глубине души полюбить батюшку и выйти за него замуж? Быть может, понимая, как высоко ценится то, что дорого обошлось, она намерена сперва измучить его пренебрежением, подчинить своей власти, проверить постоянство его чувств — и наконец спокойно сказать ему «да»? Увидим!

Во всяком случае, праздник в саду был безмятежным и радостным. Мы говорили о цветах, фруктах, прививках, посадках и множестве других вещей, относящихся к земледелию, причем Пепита превосходила своими агрономическими познаниями и моего батюшку, и меня, и сеньора викария, который слушает ее, раскрыв рот, и клянется, что за свои семьдесят с лишним лет, за которые он объездил почти всю Андалузию, он ни разу не встречал более умной и рассудительной женщины.

Возвращаясь домой после таких прогулок, я все настоятельнее прошу батюшку отпустить меня к Вам, чтобы приблизить желанный момент рукоположения в священники, но батюшка так доволен, что я возле него, он так привык к родным краям, где он управляет своими владениями, пользуется неограниченной властью касика, поклоняется Пепите и во всем советуется с ней, точно с нимфой Эгерией {57} , что он всегда находит — и, возможно, еще несколько месяцев будет находить — основания и предлоги, чтобы удержать меня здесь. То ему нужно очистить или перелить вино, — а бочонков в подвале немало; то вторично окопать виноград, то окучить молодые оливковые деревья, — словом, он против моей воли удерживает меня; хотя мне бы не следовало говорить «против моей воли», так как я с великим удовольствием живу в доме батюшки, который так добр ко мне.

Но вот что плохо: я опасаюсь, как бы эта жизнь не сделала меня материалистом; мне кажется, что во время молитвы я ощущаю какую-то сухость духа, мой религиозный пыл слабеет, обыденная жизнь проникает в мою природу и укореняется в ней. Когда я молюсь, я бываю рассеян; я не уделяю словам, произносимым наедине с собою, когда душа должна возноситься к богу, того глубокого внимания, какое уделял им раньше. И нежность моего сердца, которая уже не изливается на предметы, достойные внимания, часто расходуется на пустяки, бьет через край, проявляясь в таких ребячествах, которые кажутся мне смешными и даже постыдными. Если я просыпаюсь глубокой ночью в тишине и слышу вдруг, как влюбленный поселянин, наигрывая на плохонькой гитаре, поет строфы фанданго или ронденьяс — не очень остроумные, не очень поэтичные и не очень изящные, — я умиляюсь, словно слушаю небесную мелодию. Иногда меня охватывает порыв мучительного сострадания. Как-то раз дети управляющего моего батюшки разорили воробьиное гнездо; при виде неоперившихся птенцов, жестоко разлученных с матерью, я испытал такое волнение, что, признаюсь, у меня брызнули слезы, А на днях крестьянин привез с поля теленка, сломавшего ногу; он собрался отвезти его на бойню и пришел спросить у батюшки, какую часть туши он пожелает для своего стола. Батюшка попросил несколько фунтов мяса, голову и ноги. Увидев теленочка, я растрогался и хотел купить его у крестьянина, думая, что, может быть, мне удастся его вылечить и сохранить ему жизнь. Только стыд удержал меня от этого поступка. Словом, дорогой дядя, нужно так доверять Вам, как доверяю я, чтобы рассказывать о всех проявлениях неясного чувства, в которых я и сам не разберусь; по ним Вы можете судить, как необходимо мне вернуться к прежней жизни, к занятиям, к моим возвышенным мыслям и принять наконец сан, чтобы дать здоровую и благую пищу огню, пожирающему мою душу.