Педро Аларкон - Треугольная шляпа, Пепита Хименес, Донья Перфекта, Кровь и песок

Об этих сомнениях, слишком мудреных и тонких для скромной провинциалки, и пришел посоветоваться со мной отец викарий. Я пытался уклониться от прямого ответа, ссылаясь на неопытность и молодость, но сеньор викарий так настаивал, что мне пришлось волей-неволей высказать по этому поводу свои мысли. Я сказал викарию — и был бы очень рад, если бы Вы согласились со мной, — что его духовной дочери следует благосклоннее относиться к окружающим и вместо того, чтобы анализировать и извлекать на свет их ошибки с помощью скальпеля критики, лучше стараться прикрывать их плащом христианской любви, искать и ценить в людях их достоинства, чтобы любить и уважать людей; ей следует в каждом человеке искать качества, достойные любви, видеть в нем своего ближнего, равного себе, душу, в чьей глубине скрыта сокровищница превосходных качеств, — словом, существо, созданное по образу и подобию бога.

Когда все окружающее нас таким образом возвысится, когда мы будем любить и ценить других, как они того достойны и даже больше, и, мужественно заглянув в глубину своей совести, раскроем все свои ошибки и грехи и обретем святое смирение и презрение к себе — тогда сердце преисполнится любви к человеку и будет не презирать, а высоко ценить людей и их качества; и если потом на этой основе вырастет и с непреодолимой силой поднимется любовь к богу, уже не придется опасаться, что эта любовь происходит от преувеличенного себялюбия, гордости или несправедливого презрения к ближнему, — теперь она родится от чистого и святого созерцания бесконечной красоты и добра.

Если, как я подозреваю, относительно этих сомнений и терзаний советовалась с сеньором викарием Пепита Хименес, отец еще не может льстить себя надеждой, что его сильно любят, но если викарию удастся преподать ей мой совет и Пепита последует ему, то она или станет новой Марией де Агреда {52} , или, вернее всего, откажется от склонности к мистицизму и других странностей и примет предложение батюшки, который нисколько не хуже ее.

4 апреля

Однообразие жизни в этом городке начинает изрядно надоедать мне, и не потому, чтобы моя жизнь прежде была физически более деятельной, — скорее наоборот: здесь я много езжу верхом, гуляю в поле и, чтобы угодить батюшке, посещаю казино, бываю в обществе — словом, живу вне родной, привычной стихии. Но я лишен всякой умственной жизни: книг не читаю, с трудом урываю минутку, чтобы спокойно предаться думам и размышлениям, а раньше вся прелесть моего бытия заключалась именно в этих думах и размышлениях, — вот почему мое теперешнее существование кажется мне таким однообразным. Только благодаря терпению, которое Вы советовали мне сохранять во всех случаях, я могу его выносить.

Моя душа не совсем спокойна еще и потому, что во мне растет с каждым днем страстное желание принять духовный сан, к которому я чувствую решительную склонность с давних лет. Сейчас, когда так близко осуществление заветной мечты всей моей жизни, мне кажется кощунством отвлекаться от нее и переносить внимание на что-либо другое. Эта мысль так мучает меня, и я так часто к ней возвращаюсь, что мой восторг перед красотой созданных творцом неба и звезд, сияющих в эти весенние ясные ночи в этой области Андалузии, прохладных садов с чарующими тенистыми аллеями, тихими ручейками и прудами в безлюдных уединенных уголках, где щебечут птицы, где столько душистых цветов и трав, — я повторяю, этот восторг и восхищение, которые, как мне прежде казалось, вполне согласны с религиозным чувством, не ослабляют, но, напротив, окрыляют и утверждают его в моей душе, — теперь кажутся мне грешным, непростительным забвением вечного ради ощутимого и сотворенного. Хотя я недалеко ушел по стезе добродетели и мой дух еще не победил призраков воображения, хотя мое внутреннее «я» не вполне свободно от внешних впечатлений и утомительного метода рассуждений {53} , хотя я не способен усилием божественной любви подняться на вершину разума и непосредственного постижения {54} , чтобы узреть истину и добро, не прикрытые образами и формами, но уверяю Вас, что я боюсь молитвы с участием воображения, свойственной человеку слабому и так мало успевшему, как я. Даже рассудочное размышление внушает мне страх. Я не хотел бы рассуждать, чтобы познать бога, не хотел бы приводить доказательства в пользу любви, чтобы любить его. Я желал бы одним взмахом крыльев воспарить к внутреннему созерцанию его существа. Если бы мне были даны крылья голубя, дабы вознестись в чертоги всевышнего, куда стремится моя душа! Но где, в чем мои заслуги? Где умерщвление плоти, длительная молитва и пост? Боже, что сделал я для того, чтобы ты был милостив ко мне?

Я превосходно знаю, что современные нечестивцы без всякого основания обвиняют нашу святую веру в том, что она побуждает людей ненавидеть все земное, презирать природу, опасаться ее, как если бы в ней было нечто дьявольское, и отдаваться целиком лишь тому, что маловеры называют чудовищным эгоизмом любви к богу, — ведь они считают, что, любя бога, душа любит самое себя. Я превосходно знаю, что это не так, что истинное вероучение не таково, — ведь божественная любовь означает милосердие, и любить бога — значит любить все, ибо непостижимым и чудесным образом все в боге и бог во всем. Я превосходно знаю, что не грешу, любя творения божественной любовью, что означает на деле любить их за их самих, ибо что же сами они, как не проявление, не плод божественной любви? И тем не менее какая-то странная боязнь, необычное сомнение, едва ощутимые, неопределенные угрызения совести мучают меня теперь, когда я, как прежде, как в дни моей юности, как в раннем детстве, ощущаю прилив нежности и восторга, проникая в чащу леса, слушая в ночном безмолвии пение соловья, внимая щебетанию ласточек и влюбленному воркованию горлицы, глядя на цветы и звезды. Порой мне чудится, что в моих ощущениях присутствует чувственное наслаждение, нечто отвлекающее меня на один миг от моих высоких стремлений. Я не хочу, чтобы мой дух грешил против плоти; но я не желаю, чтобы красота материального мира, его наслаждения, даже самые утонченные, нежные и воздушные, даже те, что скорее воспринимаются духом, чем плотью, — как легкое веяние свежего ветерка, напоенного ароматом полей, как пение птиц, как спокойное и величественное безмолвие вечерних часов в садах и цветниках, — отвлекали меня от созерцания высшей красоты и хотя бы на одно мгновение умеряли мою любовь к тому, кто сотворил стройное здание вселенной.

Я не скрываю от себя, что материальные предметы подобны буквам в книге или обозначениям и знакам, которые помогают чуткой душе постичь некий глубокий смысл, прочесть и раскрыть красоту бога, чья копия, или, вернее, символ, находится в этих предметах, ибо они не изображают бога, но представляют его. Порой, заметив различие между обозначением и образом, я начинаю еще больше сомневаться и терзаться угрызениями совести. Я говорю себе: если я преклоняюсь перед красотой земных предметов, если я слишком люблю их — не идолопоклонство ли это? Ведь я должен любить красоту лишь как знак, как изображение сокровенной божественной красоты, которая в тысячу раз дороже и несравненно выше всего.