Педро Аларкон - Треугольная шляпа, Пепита Хименес, Донья Перфекта, Кровь и песок

Внимательнейшим образом рассматривая этот вопрос, я не нахожу в душе и капли ожесточения. Наоборот, душа моя полна благодарности. Батюшка с любовью воспитывал меня, в моем лице ценил память о матери, и я бы сказал, что, балуя меня, с нежностью заботясь обо мне в мои детские годы, он старался смягчить гнев ее оскорбленной души, если только душа моей матушки, ангела доброты и кротости, могла таить гнев. Итак, повторяю, что я преисполнен благодарности к отцу: он признал меня, а когда мне исполнилось десять лет, послал к Вам, и Вы стали моим учителем и воспитателем.

Если в моем сердце взошел хоть слабый росток добродетели, если я овладел основами наук, если я в какой-то мере стремлюсь к честности и добру — этим я обязан Вам.

Любовь батюшки ко мне необычайна, его уважение ко мне безмерно превосходит мои заслуги. Возможно, это следствие тщеславия. В отцовской любви есть нечто эгоистическое, она служит как бы продлением себялюбия. Все мои достоинства и успехи, если они у меня есть, батюшка готов рассматривать как свое достижение, словно я во плоти и в душе часть его личности. Но, во всяком случае, я думаю, что он меня любит и что в его любви есть нечто независимое и более высокое, чем этот простительный эгоизм, о котором я говорил.

Я утешаюсь, моя совесть успокаивается, и я возношу пылкую благодарность богу, когда я ощущаю, что сила крови и узы природы — эта таинственная связь, которая роднит нас, — внушает мне любовь и почтение к батюшке без всякой мысли о долге. Было бы ужасно, если бы я любил его не так, а старался полюбить его лишь во исполнение господней заповеди. Однако и здесь у меня возникает сомнение: происходит ли мое решение стать священником или монахом и отказаться совсем от тех многочисленных благ, которые перейдут ко мне по наследству и которыми я уже могу пользоваться при жизни батюшки или принять только малую их долю лишь от презрения к житейской суетности, от истинного призвания к религиозной жизни — или от гордости, тайной горечи и озлобления, от чего-то такого во мне, что не может забыть обиды, которую простила с возвышенным великодушием моя матушка? Это сомнение иногда одолевает и терзает меня, но почти всегда я все же остаюсь в уверенности, что не грешу высокомерием по отношению к батюшке: право, я принял бы от него все, если бы в этом нуждался; и я успокаиваюсь тем, что благодарен ему за малое так же, как и за большое.

До свидания, дядюшка; в дальнейшем я буду писать Вам часто и подробно, как Вы велели, хотя и не так много, как сегодня, дабы не впасть в грех многословия.

28 марта

Я начинаю уставать от пребывания в этом городке и каждый день все больше желаю возвратиться к Вам и принять духовный сан; но батюшка хочет поехать со мной и лично присутствовать на великом торжестве, а пока что просит, чтобы я провел с ним здесь хотя бы еще два месяца. Он так мил, так ласков со мной, что я ни в чем не могу ему отказать. Итак, я останусь здесь столько, сколько он пожелает. Чтобы доставить ему удовольствие, я совершаю над собой насилие и притворяюсь, будто мне нравятся здешние развлечения, сельские пикники и даже охота, — я сопровождаю его повсюду. Я пытаюсь казаться более веселым и шумливым, чем на самом деле. Полушутя и отчасти в похвалу меня здесь называют «святым»; из скромности я скрываю или смягчаю свою набожность, стараясь умеренными развлечениями придать ей больше простоты: я веселюсь тихо и мирно, а это никогда не было противно ни святости, ни святым. Тем не менее признаюсь, что здешние шалости и празднества, грубые шутки и шумные забавы утомляют меня. Я не хотел бы роптать и злословить даже наедине с Вами и втайне от всех, но часто мне приходит в голову мысль, что остаться среди этих людей для проповеди Евангелия и нравственного совершенства было бы, пожалуй, значительно более трудным, но вместе с тем более логичным и похвальным делом, чем отправиться в Индию, Персию или Китай, покинув столько соотечественников, если не совсем заблудших, то в какой-то мере испорченных. Кто знает! Говорят, будто во всем виноваты новые идеи, материализм и безбожие; но если они в самом деле приводят к таким дурным последствиям, то это происходит не естественным путем, а каким-то странным, волшебным, дьявольским способом, ибо здесь решительно никто не читает ни хороших, ни дурных книг; и я не понимаю, как могли развратить местных жителей вредные учения, распространяемые печатью? Уж не носятся ли безбожные идеи в воздухе, подобно миазмам эпидемии? Не виновно ли тут само духовенство? (Я, право, сожалею, что у меня зародилась столь дурная мысль, и сообщаю о ней лишь Вам.) Стоит ли оно в Испании на должной высоте? Проповедует ли оно прихожанам нравственность? Способен ли на это каждый представитель церкви? Обладают ли те, кто посвящает себя религиозной жизни и воспитанию душ, истинным призванием, или это для них только способ существования, как и всякий другой, с тою лишь разницей, что ныне ему посвящают себя наиболее нуждающиеся, люди без надежд и без средств, ибо эта карьера обещает более скромное будущее, чем какая-нибудь другая? Как бы то ни было, недостаток образованных и добродетельных священников вызывает у меня еще большее желание стать служителем церкви. Я не поддаюсь обману себялюбия и признаю за собой множество недостатков, но, чувствуя в себе истинное призвание, надеюсь с божьей помощью исправиться.

Три дня назад мы были на званом обеде в доме Пепиты Хименес; я уже сообщал Вам об ее приглашении. Она живет так уединенно, что до посещения я не был с нею знаком; она и в самом деле показалась мне красавицей, как гласит молва, и я заметил, что она очень любезна с батюшкой, а это дает ему некоторую надежду, что в конце концов она уступит и примет его предложение.

Так как она, возможно, станет моей мачехой, я внимательно наблюдал за ней, и мне кажется, что она женщина особенная. Я затрудняюсь определить ее духовные качества; внешне она спокойна и кротка, что может происходить от душевной и сердечной холодности, из осторожности и расчета, при полном или почти полном отсутствии чувства; но это может быть также следствием других душевных качеств: спокойствия совести, чистоты намерений и готовности исполнять в жизни те обязанности, которые налагает общество; при этом ум ее, может быть, стремится к более возвышенным целям. Но, независимо от того, действует ли она из расчета, не уносясь душою в высшие сферы, или же умело соединяет прозу жизни с поэзией своих мечтаний, в ней не чувствуется ни малейшего разногласия с окружающим миром; вместе с тем она обладает врожденным благородством, которое возвышает ее над всеми. Она не щеголяет в деревенском платье, но и не следует моде больших городов, — в своем туалете она удачно сочетает оба стиля, так что выглядит сеньорой, но сеньорой провинциальной. Она, насколько я вижу, не хочет показывать, что заботится о своей внешности: на ее лице нет следов краски или пудры, но белизна ее рук, отлично отполированные ногти, чистота и изящество ее платья говорят о том, что она следит за собою больше, чем можно было бы ожидать от женщины, живущей в провинции, да еще презирающей суетность мира и думающей лишь о делах небесных.