Педро Аларкон - Треугольная шляпа, Пепита Хименес, Донья Перфекта, Кровь и песок

Но лучше оставим эти психологические исследования, которыми я не имею права заниматься, так как не знаком с Пепитой Хименес. Одно верно: в течение трех лет она жила со стариком в мире и согласии; дон Гумерсиндо казался счастливее, чем когда-либо; она оберегала его и самоотверженно пеклась о нем, а во время его последней тяжелой болезни ухаживала за ним неутомимо, нежно и заботливо, пока старик не скончался на ее руках, оставив ей большое состояние.

Хотя Пепита уже больше двух лет как потеряла мать, а овдовела более полутора лет назад, она все еще носит траур и живет в скромном, печальном уединении; можно подумать, что она до сих пор оплакивает смерть мужа, словно он был молодым красавцем. Возможно, гордость подсказывает ей, какими мало поэтическими средствами она достигла богатства, и в своем душевном смятении, пристыженная и снедаемая укорами совести, она суровостью и уединением пытается излечить сердечную рану.

Здесь, как и везде, люди страстно любят деньги. Впрочем, выражение «как везде» неточно: в крупных городах, в больших центрах цивилизации есть другие отличия, которых добиваются так же ревностна, как и денег, ибо эти отличия открывают путь перед людьми, придавая им вес в обществе; но в маленьких городках, где обычно не ценятся и не считаются достоинствами ни литературная, ни научная слава, ни даже благородство манер, тонкий вкус, остроумие, любезность обхождения, — нет других ступеней, создающих социальную иерархию, кроме обладания большей или меньшей суммой денег или чем-то, их заменяющим. Поэтому Пепита, богатая и к тому же красивая, разумно распоряжающаяся своим богатством, пользуется здесь необычайным уважением и весом. Ей предлагают блестящие партии, к ней сватаются самые обеспеченные молодые люди городка и всей округи. Но она отвергает всех, правда, очень мягко, стараясь не нажить врагов; полагают, что она глубоко набожна и мечтает посвятить свою жизнь только делам христианской любви и религиозного благочестия.

Говорят, мой отец преуспел не больше других искателей ее руки. Но Пепита, следуя поговорке «Храбрость учтивости не помеха», проявляет к нему чувства искренние, сердечные и бескорыстные. Она с ним чрезвычайно любезна и старается во всем ему угодить, но каждый раз, когда батюшка пытается заговорить с ней о любви, она останавливает его кротким нравоучением, вспоминает его былые проступки и стремится вызвать в нем разочарование в мирской суетности.

Я слышу так много разговоров об этой женщине, что, признаюсь Вам, мне просто любопытно познакомиться с ней. Надеюсь, мое любопытство законно и в нем нет ничего легкомысленного или греховного; я признаю правоту Пепиты и от всей души желаю, чтобы батюшка в своем зрелом возрасте наконец изменил образ жизни, предав забвению страсти и волнения молодых лет, и достиг спокойной, счастливой и почтенной старости. В одном лишь я не согласен с Пепитой: я думаю, что отец скорее достигнет цели, если женится на достойной, доброй и любящей его женщине. Вот почему я желаю познакомиться с молодой вдовой и удостовериться, может ли она стать этой женщиной; я даже досадую — может быть, здесь задета моя семейная гордость — на пренебрежение Пепиты, хотя она и старается облечь его в любезную форму; впрочем, если это дурное чувство, я хотел бы от него освободиться.

Будь у меня иные планы, я предпочел бы, чтобы батюшка остался неженатым. В таком случае я, как единственный сын, унаследовал бы все его богатства, а также звание касика, но Вам хорошо известно, как твердо мое решение.

Пусть я недостоин и ничтожен, но я чувствую, что призван стать священником, а земные блага мало привлекают меня. Если во мне есть хоть капля молодого огня и пылкой страсти, свойственных моему возрасту, я посвящу их деятельной и плодотворной христианской любви. Многочисленные книги, которые Вы дали мне почитать, а также мои познания из истории древних народов Азии вызывают во мне не только научную любознательность, но и желание проповедовать веру, отправиться миссионером на далекий Восток. Как только я покину этот городок, куда Вы сами послали меня побыть с моим отцом, и, став священником, получу по безграничной доброте всевышнего чудесное и незаслуженное право разрешать от грехов и просвещать язычников, хотя я сам лишь невежественный грешник, как только вечная таинственная благодать снизойдет на меня и вложит в мои недостойные руки плоть и кровь богочеловека, я покину Испанию и отправлюсь проповедовать Евангелие в отдаленных землях.

Мной руководит не тщеславие: я не хочу считать себя лучше кого-либо другого. Если я способен к твердой вере и стойкости, этим — после божьей милости и благодати — я обязан, дорогой дядя, Вашему разумному воспитанию, святому учению и доброму примеру.

Я не решаюсь признаться себе в одной вещи, но, против моего желания, это соображение, эта мысль, это суждение часто приходит мне на ум; и раз уж так случилось, я хочу и должен исповедаться Вам, ибо мне не следует скрывать от Вас даже самые затаенные и невольные мысли: Вы научили меня анализировать все чувства души, искать их первопричину, хорошую или дурную, исследовать глубочайшие утолки сердца — словом, производить тщательный опрос своей совести.

Я неоднократно размышлял над двумя противоположными методами воспитания: один учитель старается оградить невинность ребенка, путая невинность с невежеством, полагая, что неизвестного зла избегнуть легче, чем известного; другой же, стараясь не оскорбить целомудрия своего ученика, как только тот достигнет разумного возраста, мужественно показывает ему зло во всем его ужасном безобразии, во всей его страшной наготе, чтобы он возненавидел и избегал его. Мне думается, зло нужно знать, чтобы лучше оценить безграничную доброту бога — идеальный и недосягаемый предел любого благородного стремления. Я благодарю Вас за то, что Вы помогли мне узнать, как говорит Священное писание, вместе с медом и елеем Вашего учения зло и добро, дабы осудить первое и разумно, настойчиво и вполне сознательно стремиться ко второму. Я рад, что без излишней наивности иду прямой стезей к добродетели и, насколько это в человеческой власти, к совершенству, зная все муки и трудности паломничества, которое нам предстоит в этой юдоли слез, не забывая также о том, насколько по видимости ровен, легок, мягок и усеян цветами путь, ведущий к гибели и вечной смерти.

Я считаю себя обязанным поблагодарить Вас еще за одно: Вы научили меня относиться к ошибкам и грехам ближних с должной снисходительностью и терпимостью — не слабовольной и потворствующей их порокам, но строгой и взыскательной.

Я все это говорю потому, что хочу посоветоваться с Вами по одному вопросу, настолько щекотливому и сложному, что мне трудно подыскать необходимые слова. Дело в том, что иногда я спрашиваю себя: не зависят ли, хотя бы частично, мои намерения от моих отношений с батюшкой? Смог ли я в глубине души простить ему страдания бедной матушки, ставшей жертвой его легкомыслия?